Неделя в декабре - Себастьян Фолкс

— Понятно, — сказал Габриэль. — Тогда-то ты и решила обзавестись гастрономом.

Каталина хмыкнула:

— Компания «Копенгагенская сельдь и салями» одним только гастрономом не ограничивалась. Она занималась импортом и экспортом, причем с немалым размахом. Я основала ее на пару с женщиной из парижского банка, которая тоже была по горло сыта своей работой.

— А что, за пределами Дании действительно существовал обширный рынок бутербродов?

— Перестань. Мы, знаешь ли, продавали великолепную ветчину, похожую на итальянскую прошутто, и очень дорогие салями. В Дании умеют растить свиней. И продавали копченую рыбу, хотя убедить людей в том, что сельдь — это деликатес, нам так и не удалось. Но самым успешным продуктом экспорта был у нас сыр фета. Мы поставляли огромные его партии в Иран и Ирак. И в Грецию.

— Я полагал, что фету более-менее греки и придумали.

— Придумать-то они ее придумали, однако предпочитали нашу. Она была фантастически вкусной. Хотя, должна тебе признаться, больше всего я все-таки любила наш гастроном в Фредериксбурге, очень, как мне казалось, похожий на те кулинарные магазины Нью-Йорка, в которых продают лучшие продукты, привезенные отовсюду. Впрочем, по большей части итальянские. Это была витрина нашей компании. Иногда я даже вставала за прилавок. Думаю, в раннем детстве я мечтала стать продавщицей. И знаешь, что мне нравилось там сильнее всего? Пол. Старый, деревянный, весь в трещинках пол. Ну а потом я вышла замуж.

Разговаривая, Каталина напрочь забывала, где она находится и во что одета, и потому, пока она хмурилась и жестикулировала, описывая сложности доставки тосканских оливок, Габриэль против воли своей отмечал, например, что чашки ее лифчика расшиты крошечными розовыми цветочками или что веснушки на переносице Каталины имеют в точности тот же цвет, что и ее глаза, и россыпи других веснушек, на плечах, по обе стороны от лямок лифчика. Каталина была замужней женщиной, матерью двоих детей, и тем не менее в ней ощущалось что-то неисправимо детское, заставлявшее Габриэля чувствовать себя — по контрасту — заторможенным и потрепанным жизнью. Ее уход из банка, к примеру, — насколько он был импульсивным? И хватило бы ему когда-нибудь смелости совершить такой поступок?

И ведь он так до конца и не понял, что ей понравилось в нем, почему Каталина с самого начала решила, что должна его заполучить. У нее же, считал Габриэль, было все — работа, обаяние, богатая семья, дети, внешность, предприимчивость…

Как-то раз, дело было в пятницу, они, поужинав в городе, поздно вернулись домой и готовились лечь в постель, — и Габриэль спросил ее об этом.

— Очень просто, — ответила она, — ты столько всего знаешь. Ты просто очень много знаешь. Никто и никогда не рассказывал мне историю о Нафане и овечке. Никто и никогда не описывал жизнь Дарвина за десять минут. Не объяснял, как Фил Спектор создал «стену звука», или как «Тамла Мотаун» использовала синкопы, чтобы заглушить шум движения за стенами ее детройтской студии. Или разницу между Моне и Мане и почему мне ее следует знать.

— Да я же просто читаю газеты. У меня свободного времени много. А Библия — ну так ее все знают.

— Наверное. Но тут важно, как ты применяешь свои знания. С их помощью ты делаешь мир интересней для меня.

— А я-то полагал, что причина в моем неотразимом обаянии.

— Нет. Вернее, да. Как раз в этом твое обаяние и состоит.

— Черт, — сказал Габриэль. — Кто бы мог подумать, что Святое Писание, которое преподавал нам старый мистер Сандерсон, позволит мне в один прекрасный день завоевать сердце самой прелестной женщины Лондона. Роджер Топли просто-напросто смывался каждую неделю с его уроков, так что Сандерсон не знал даже, что в классе имеется такой ученик.

— Бедный Роджер, — сказала Каталина, стягивая юбку.

Назад, в хмурый четверг, Габриэля вернула Дилайла, одна из младших сотрудниц конторы, — постучав в его дверь, она сообщила, что в кабинете мистера Хаттона началось чаепитие.

— Думаю, если поторопитесь, вам еще достанутся шоколадные печенья, — сказала она.

После работы Габриэль отправился не домой, а доехал на метро до Паддингтонского вокзала и сел на поезд, шедший в Дрейтон-Грин («Четвертая зона, — сказала ему Дженни. — Забирались когда-нибудь так далеко?»). Минут пятнадцать Габриэль пересекал незнакомые ему западные пригороды. И когда за окнами заскользили спины домов Актона, почувствовал, что грядущий вечер внушает ему тревогу. Голос, сам собой зазвучавший у него в горле на темнейшем участке «Кольцевой», предложил Дженни поужинать с ним. Зачем? Это было и непрофессионально и нелепо. Однако остановить его Габриэль не успел и до сей поры не испытывал на этот счет никаких сожалений.

Станция оказалась обычной платформой, сойдя с которой он отправился по указанному Дженни адресу. Он увидел дорожный знак с надписью «Уголок поэтов» и уведомлением, что предельная скорость движения составляет здесь двадцать миль в час. Габриэль, наведший справки в атласе Лондона, знал, что в этих местах имеются улицы Шекспира, Драйдена, Теннисона, Мильтона и Браунинга. Как это случилось? Может быть, все началось с названия «Дрейтон-Грин» — просто-напросто мистер Смит, работавший в 1909-м в Отделе наименования улиц хануэллского муниципалитета, вспомнил, что Дрейтон — это не только название городка, но и имя поэта — Майкла, автора знаменитого «бесслезного» сонета елизаветинской эпохи: «Ну что ж, обнимемся и — навсегда прощай…»[58]И возможно, мистер Смит решил поделиться своими знаниями с земельными спекулянтами, которые строили новые дома на соседствовавшей с его городком пустоши. Название своей улицы Дженни произнесла так: «Каупер», и Габриэль, разумеется, не собирался говорить ей, что этот нервный поэт предпочитал именоваться Купером.

Мать Габриэля назвала бы улицу, которую он увидел, «очень милой»; собственно, улица могла претендовать и на высшую ее похвалу: «я бы и сама здесь жить не отказалась», — хотя Габриэль сомневался, что матери был бы по карману обмен ее сыроватого коттеджика на один из здешних ухоженных домов с эркерными окнами и острыми двускатными крышами. Одни дома шли сплошняком, другие стояли парами; судя по всему, строились они в разные времена: те, что получше, — в эдвардианскую пору, что подешевле — где-то в 1950-х. На некоторых крышах виднелись спутниковые антенны, на некоторых почтовых ящиках — яркие наклейки: «Макулатурной почты не оставлять»; в большинстве своем дома были опрятными и занятыми, по всему судя, лишь одной семьей каждый. А вот у дома Дженни, одного из немногих таких, было два дверных звонка.

Габриэль, державший в руке букетик оранжерейных гвоздик, нажал на кнопку, под которой значилось «Форчун».

Он уже видел Дженни в форме Лондонского транспортного управления, видел, когда она приходила в контору, в ее лучшем плаще, однако женщина, открывшая ему дверь, выглядела совершенно иначе.

Она улыбнулась:

— Привет.