Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Марик задумался. Помолчав, сказал:

— Да. Может, и в самом деле — просто безумие. Проявление энтропии, смертного начала природы… С макроскопической точки зрения всё хорошо объясняется. Только — что мне в моем, микроскопическом случае делать?

— Почему ты в бюро трудоустройства не хочешь пойти? — спросил Григорьев. — Там обязаны помочь.

— Ходил, — ответил Марик. — Сидит старичок, явный отставник. Даже паспорт мой не раскрыл. Смотрит на мою физиономию, смотрит в трудовую книжку, а там последнее место работы — аспирантура, и такой у него ужас в глазах, чуть не трясется: «Инженерных вакансий нет, вот только одна — технолог по сварке, вам же не подойдет!» Вижу, прямо дурно ему, глядит умоляюще. Я извинился и ушел… В общем, когда у нас по закону за тунеядство привлекают, через три месяца?

— Рехнулся, Тёма?!

— А что? Чем-то должно всё это кончиться.

— Послушай, — сказал Григорьев, — давай, попробуем в мою контору? Ко мне кадровичка наша, вроде, неплохо относится, глазки строит. Я тебя приведу, представлю.

— Нет, — сказал Марик, — к тебе не пойду.

— Да ты что, чудак, скомпрометировать меня опасаешься? Плевал я на них!

— Не в том дело, — спокойно ответил Марик. — Не знаю, поймешь ты или нет. У меня есть ты и Димка. Если ты пойдешь со мной и попадешь в эту грязь… Если ты хоть брызги ее на себе почувствуешь… Между нами что-то может измениться, понимаешь? Независимо от твоей воли.

— Тёма!

— Не хочу этого, — сказал Марик. — Не хочу. Не нужно такого испытания, этим нелюдям на радость.

Над улицами уже в полную силу мощно сверкало ночное звездное небо. Оно придавило город, обратило его в расползшийся по земле неровный слой тьмы, простеганный цепочками фонарей и светящимися клеточками окон.

— Они нелюди, — согласился Григорьев, — но мы-то — люди, Тёма… Вот, смотри: Мицар и Алькор. Кажутся двойной звездой, а я знаю, что они — оптическая пара. Что мне от этого знания? Ничего! Оно не может повлиять на мою жизнь. Так почему мне это интересно? Потому что я — ненормальное животное, или все-таки потому что я — человек? И мой интерес — ИНСТИНКТ ЧЕЛОВЕКА?.. И знаешь, ты только не смейся над тем, что я скажу…

— Мне не до смеха, — ответил Марик.

— Нет, послушай, Тёма: когда я буду умирать, — если уж так не повезет, что буду сознавать — конец, умираю, — знаешь, о чем стану я больше всего жалеть? О том, что не дожил до полетов к звездам. И не увижу никогда, как стартуют субсветовые, а может быть, и сверхсветовые корабли. Как они возвращаются. Не узнаю, как выглядят вблизи хоть соседние с Солнцем красная звезда Барнарда и желтый Процион. Какие там планеты, есть ли органическая жизнь… А ведь это было возможно, Тёма! Для нашего поколения это было возможно!

Марик молча шагал рядом, и в темноте показалось, что он только головой покачал в ответ.

— Не согласен, Тёма? Но ведь ты сам когда-то, вспомни… Шестьдесят седьмой год, ты начинал работать у Колесникова и рассказывал мне, что ваши исследования — путь к бессмертию и галактическим полетам. А я — только женился, деньги нужны были позарез, ночами ящики таскал на хлебозаводе, разгружал вагоны на овощной базе. Сидел одуревший от недосыпа, слушал тебя, завидовал, но и посмеивался в душе: казалось, ты всё еще в иллюзорном мире, а я — уже в реальном, я повзрослел… Но вот прошло семь лет, для меня они тоже были трудными, я тоже многое передумал. И то, что я сейчас говорю, это не попытка защититься от обманувшей жизни, а, может быть, и есть мое настоящее повзросление: никакой другой цели, кроме Бессмертия и Космоса, нет и не может быть. И реально только то, что этой цели служит. А вот всё остальное, что отвлекает от нее человека, действительно, иллюзия. Если не просто патология.

— Не знаю, — ответил Марик. — Мне даже думать трудно. Я сейчас, как связанный… Хотя, знаешь, что самое странное? Мне сейчас легче жить, чем раньше, в аспирантуре. И наверное, легче, чем Димке и тебе. Вам непрерывно приходится выбирать, а у меня — борьба за существование в самом примитивном виде. И надо так немного: хоть куда-то, наконец, устроиться. Кажется, устроюсь — и всё, будет полное счастье.

— А вот мне кажется, — сказал Григорьев, — что мне выбирать больше не нужно. Я свой выбор сделал. Когда-нибудь расскажу тебе.

— Сейчас не хочешь?

— Пока не могу. Надо самому убедиться.

— Ты во что-то еще веришь, — вздохнул Марик. — А я боюсь, ничего у нас уже не выйдет… И знаешь, что нас погубило? Помнишь, выходили брошюрки в пятидесятых, тоненькие такие, с цветным рисунком на обложке, с крупным шрифтом, как для младших классов: «Происхождение Земли и планет», «Жизнь атмосферы», «Что такое радиолокация»?

— Помню, конечно, — ответил Григорьев. — У меня до сих пор штук пять или семь сохранилось.

— Вот они, брошюрки эти, и погубили, — серьезно сказал Марик. — Не веришь? Ты их перечитай.

— А я не согласен!

— Что ж, по-твоему, я не прав?

— Ну почему, — ответил Григорьев, — ты прав. Только я с этим не согласен. Вот, не согласен — и всё!

13

Лето 1974-го. Кажется, июнь. Да, июнь, стояли белые ночи: он вернулся из командировки поздно вечером, а в Ленинграде было празднично светло. Празднично потому, что он успел соскучиться — по Нине с Алёнкой, по своему городу. И впереди были выходные, а вскоре — отпуск.

Нина ждала его (он перед вылетом послал телеграмму). Встретила в новом нарядном халатике, с прекрасно уложенной прической, любимой им воздушной округлой короной. Чуть подкрашенная: темным — но не черным! — подведены ресницы, бледно-розовая помада на губах. Целуя ее, он ощутил сладковатый вкус этой помады и аромат духов, незнакомых прежде. Сердце забилось от нежности, благодарности, возбуждения. Ведь всё это было — для него.

Оказалось, Алёнка у бабушки. Сперва он огорчился, но тут же подумал, что Нина увезла ее нарочно, чтобы побыть с ним вдвоем. Забавно вспомнилась «Книга о супружестве» немецкого профессора Нойберта. В конце шестидесятых — начале семидесятых была она почти единственным руководством, с которым начинали семейную жизнь сотни тысяч юных пар. На случай возвращения мужа из командировки профессор советовал молодой жене проявить свое желание и нетерпение изящным намеком. Например: «Дорогой, я уже приготовила для тебя ванну!»

Однако Нина, хоть была явно рада возвращению Григорьева, не проявляла признаков нетерпеливого желания. Зато принялась за работу, которую обычно выполнял он сам, — стала разбирать его портфель:

— Синяя рубашка — грязная? А белая майка в пакете — чистая?

— Майки я там выстирал, рубашку — не успел…

И может быть, радостнее всякой любовной игры было видеть ее хлопочущей, заботливой. Женой.

— Господи, опять книжек накупил! Ты не думаешь, что их держать негде? Складывать на подоконник я больше не разрешаю!