Чилийский поэт - Алехандро Самбра

– Значит, ты их помнишь?

– Единственный предмет, который мне нравился, – добавил Мирко сухим, нейтральным голосом, избегая эмоций. – Ты, как и я, из Майпу, и иногда ты упоминал Майпу. Ты был мне, как старший брат – все знал, все умел объяснить простыми словами, даже самые странные стихи.

– Благодарствую.

– Вряд ли тебе стоит быть профессором в университете, – добавил Мирко, слегка заикаясь. – Тебе надо бы учить пятилетних детишек в Майпу. Вот что имело бы смысл.

– Мне бы тоже этого хотелось, – сказал, к своему удивлению, Гонсало и не солгал, хотя почувствовал легкомысленность фразы.

Они побеседовали еще немного. Потом Мирко вспомнил, что ему пора, и сперва отказывался брать чаевые, но, в конце концов, взял и уехал.

Гонсало улегся на пол, словно пытаясь унять боль в спине, и дремал целый час, прежде чем возобновить работу. Он начал протирать каждую книгу кухонным полотенцем, а также перетряхивать, на случай если между страницами что-то завалялось. Равнодушно погрузился в это занятие, пока не понял: он что-то ищет, и внезапная потребность навести порядок в библиотеке подчинена желанию обнаружить в книгах бумаги, документы, фотографии – особенно фотографии. Он нашел несколько снимков, сделанных Карлой: когда она только начинала заниматься фотосъемкой, то дарила ему отпечатки, которые ей нравились. Гонсало хранил их вместе с книгами, вдохновленный смутными или буквальными ассоциациями: бабочка в автобиографии Набокова «Память, говори»; рыжешейная овсянка, севшая на ветку в «Мертвой волне» Херма́на Мари́на; какие-то странные, слишком белые облака в «Готическом городе» Марии Негрони; мужчина в шортах и футболке в очереди в банк в «Бартлби и компания» Энрике Вила-Матаса; море, отраженное в солнечных очках из «Прекрасного лета» Чезаре Павезе; одинокая муха в «Писании» Маргерит Дюрас; невеста поправляет платье в «Новом романе» Хуана Луиса Мартинеса; уголок Провиденсии в цветах жакаранды из «Писем королевам других весен» Хорхе Тейльера.

Но Гонсало искал не эти фотоснимки – ему нужна была обычная хроника повседневной жизни. Просто хотелось восстановить образы Висенте – как он играет с кошкой Оскуридад во внутреннем дворике, или задувает свечи на торте в свой день рождения, или гуляет в парке. Словом, ему требовалось прежде всего вернуться в скучные дни, внезапно оживленные искушением позировать перед фотокамерой, перед будущим. Нужна была бесшабашная уверенность, слепая и дерзкая ставка на будущее, совместимое с настоящим.

Карла не расставалась с камерой, почти постоянно висевшей у нее на шее, поэтому их семью можно было считать «подробно задокументированной». Гонсало не думал, что все фото утеряны, напротив, был уверен, что сохранил некоторые из них. И в то же время допускал, что перед отъездом мог швырнуть их в мусорное ведро. Он вспомнил, как выбрасывал часть своих вещей в помойку, видимо, назло Карле или из лености, а может, чтобы избавиться от воспоминаний о семье. Легко и даже правильно было бы вырезать изображения Карлы из этих фотографий, выбросить, как повторную страницу из детского альбома, но при этом оставить Висенте. Гонсало мог бы и себя удалить из фоток и отправить их в мусор, измельчить или сжечь, но опять же – оставив изображения Висенте. И перед ним возникла воображаемая смутная сцена: он сжигает и выбрасывает фотографии, будто избавляясь от многочисленных улик, и происходит это, наверное, в то утро, когда он собрал свои коробки и повез их в дом родителей, на чердак.

Почти закончив приводить библиотеку в порядок, Гонсало обнаружил между страницами сборника стихов Виславы Шимборской фотографию кошки Оскуридад с еще полным набором зубов.

Карла столько раз пыталась сделать такую фотку, что уже решила, что это невозможно, но продолжала преследовать кошку, пока та не повернулась мордой к объективу. Получилась смиренная поза, как для снимка на паспорт или в полицейский протокол. У животного – удивленный и, кажется, невинный взгляд, придающий ей разочарованный вид.

Он прочел стихотворение Виславы Шимборской «Кот в пустой квартире», где снимок лежал как закладка – и снова взглянул на него, а потом вспомнил стихотворение «Черный кот на виду» Гонсало Рохаса (из творчества подлинного Гонсало Рохаса). Начал искать его, чтобы перечитать, хотя не был уверен, что оно ему понравится. Как вдруг наткнулся на «Взросление Родриго Томаса», которое поэт посвятил своему трехлетнему сыну. Гонсало оцепенел от знакомых строк – лишь теперь, под четкой угрозой настоящего, изолировали его от внешнего мира и жадно поглотили:

Я одарил тебя ради твоей свободы величественным снегом и утренней звездой.

И был твоим стражем, не дремлющим до рассвета.

Считал себя деревом, дышащим ради твоих младенческих легких,

И стерегущим от хищного зверья. О, дитя, моя гордость,

Я навечно в Андах с ножами в обеих руках, чтобы защитить

и спасти тебя.

А стал бы Гонсало защищать Висенте, да еще с ножами в обеих руках? Отдал бы он все ради его спасения? Конечно – да, ответил он себе. В каком-то смысле так и было, когда он посвятил себя воспитанию мальчика, заботе о нем и только потом позволил времени и расстоянию сделать свое дело. Он и впредь готов всячески опекать Висенте, защищать, прикрывать собственной грудью от пули, он предпочтет умереть за него, пожертвовать собой. Или все же нет?

Гонсало вспомнил рассказ Карвера, игра совпадений и асимметрий которого усилила его грусть. Он подумал о неожиданных телефонных звонках, об одиноких людях, которые пекут пироги или плачут под душем, об умирающих детях и их родителях, дежурящих в приемном покое больницы. Если бы Висенте вдруг скончался или если бы его насмерть сбила машина, как того мальчика в рассказе Карвера, разве Гонсало поспешил бы на самолет? Преодолел бы восемь с лишним тысяч километров до Сантьяго? А если бы и вылетел, то что бы он смог сделать, кроме как поплакать? И как бы звучал его плач? Тихо, смущенно, как у второстепенного киношного персонажа? Или душераздирающе и честно, соперничая по силе с рыданиями матери, бабушек, дедушек и друзей? Плач как поза, поза как плач? Разумеется, при необходимости Гонсало пожертвовал бы Висенте, например, свое легкое, почку или печень. Он даже готов пойти на такое прямо сейчас, искренне считая это подходящим наглядным способом выпросить прощение. Прошу меня простить и дарю тебе свою почку.

Немало людей в моменты отчаяния хватаются за Библию, «И цзин»[55] или «Тибетскую книгу мертвых». Гонсало поступал так же, но предпочитал поэзию. Он искал стихи, хотя на самом деле это было его работой: если бы ему пришлось дать ей точное определение, честно объяснить, то он признался бы, что его работа состоит в попытке понять мир через призму поэзии, созданной другими авторами. Вот почему ему потребовалось