Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

человечестве, включая своих коллег», Вильсон же, «подобно Одиссею, выглядел не в пример мудрее, стоило ему сесть».[238] Но даже эти блестящие портреты меркли на фоне анализа вреда, принесенного мирной конференцией. Для Кейнса конференция была лишь местом для сведения политических счетов в условиях полного пренебрежения к настоящей проблеме – возрождению Европы в качестве единого и хорошо функционирующего целого:

Совет четырех не уделял никакого внимания этим вопросам, занятый иным: Клемансо желал сокрушить экономическую жизнь своего врага, Ллойд Джордж – заключить сделку и привезти домой что-нибудь, о чем общественность могла бы поговорить с неделю, а президент – не делать ничего, что не было бы справедливо и правильно. Поразительно: фундаментальная экономическая проблема Европы, голодающей и распадающейся перед их глазами, была единственным вопросом, к которому было невозможно привлечь интерес Четырех. Репарации стали для них главным вопросом из области экономики, и они решили этот вопрос как задачу из области теологии, политики или предвыборных фокусов – со всех возможных точек зрения, кроме той, что принимала во внимание экономическое будущее государств, чью судьбу они решали.[239]

За этим следовало высказанное в весьма торжественном тоне предупреждение:

Опасность, стоящая перед нами, таким образом, состоит в быстром падении уровня жизни населения европейских стран до точки, которая для многих будет означать реальный голод (что уже случилось в России и почти случилось в Австрии). Люди не всегда будут умирать тихо, ибо голод, который приводит одних в состояние летаргии и безнадежного отчаяния, вызывает у других нервную неустойчивость истерии и отчаянный гнев. И эти последние, попав в безнадежное положение, способны перевернуть остатки организации и утопить саму цивилизацию в отчаянных попытках удовлетворить всепоглощающую личную нужду. Такова опасность, против которой сейчас должны объединиться наши ресурсы, смелость и идеализм.[240]

Книгу ждал оглушительный успех. То, что договор никуда не годен, стало ясно сразу, как только он был подписан, но Кейнс первым увидел это, произнес вслух и к тому же призвал к полному пересмотру документа. Теперь все знали его как экономиста, обладавшего завидным даром предвидения, и лишь утвердились в своей оценке, когда предложенный в 1924 году план Дауэса[241] положил начало длительному процессу изменений.

Кейнс сделался знаменитостью, но вопрос о его дальнейшей деятельности оставался открытым. Он выбрал бизнес, причем бизнес самый рискованный, и, использовав капитал в несколько тысяч фунтов, принялся спекулировать на международных рынках. Потеряв почти все, он остался на плаву благодаря займу от банкира, незнакомого ему лично, но бывшего высокого мнения о его работе в военный период, пришел в себя, а затем сколотил огромное по тем временам состояние в 2 миллиона долларов. Все это делалось без видимых усилий. Кейнс презирал инсайдерскую информацию, а однажды даже заметил, что игрокам на Уолл-стрит были бы обеспечены невероятные барыши – достаточно лишь перестать обращать внимание на «секретную» информацию. Он сам был себе оракулом, а точнее, свою роль тут играли пристальнейшее изучение балансов фирм, поистине энциклопедическое знание финансов, интуитивные мнения относительно главных персонажей, не говоря о несомненных способностях к торговле. С утра, еще лежа в кровати, он изучал донесения своей финансовой разведки, принимал решения, делал необходимые звонки – и все: его день освобождался для более важных вещей, таких как экономическая теория. Они с Давидом Рикардо наверняка стали бы хорошими друзьями.[242]

Кстати, деньги Кейнс зарабатывал не только для себя. Став казначеем Королевского колледжа, он превратил изначальную сумму в 30 тысяч фунтов в куда более соблазнительные 380 тысяч. Он также управлял финансами инвестиционной компании и компании, занимавшейся страхованием жизни.

Одновременно с этим – Кейнс редко когда занимался только одним делом – он писал для «Манчестер гардиан», регулярно преподавал в Кембридже, причем в его исполнении сухая теория становилась приправленной детальными рассказами о традициях и персонажах, населявших международные рынки, приобретал все новые картины и книги. Кроме этого, после бурных романов с Литтоном Стрейчи, Дунканом Грантом и множеством других мужчин, Кейнс женился на Лидии Лопуховой. Вчерашней балерине пришлось осваивать совершенно новую для нее роль супруги кембриджского профессора, и она с этой задачей – к удивлению (и облегчению) друзей Кейнса – справилась блестяще. Конечно, ей пришлось оставить свою карьеру, но один из навещавших Кейнсов знакомых позднее свидетельствовал о доносившихся с верхнего этажа хлопках: время от времени Лидия занималась любимым искусством.

Она была удивительно красива, он же был идеальным обожателем – не то чтобы статным, но высоким и исполненным чувства собственного достоинства. Крупное до неуклюжести тело казалось вполне подходящим постаментом для напоминавшего чуть вытянутый треугольник любопытного лица. Под прямым носом еще со времен Итона сохранились аккуратно подстриженные усы, а пухлые, очень подвижные губы были тем более заметны на фоне ничем не примечательного подбородка. Но важнее всего были глаза: спрятанные под изогнутыми бровями, они могли быть серьезными, пронизывающими, игривыми или, как выразился один журналист, «мягкими, словно тельца пчел, купающихся в голубых цветах». По всей вероятности, их выражение зависело от того, играл Кейнс роль государственного посланника, спекулянта, бриллианта из Блумсбери или любителя балета.

У него была одна странная черта: англичанин Кейнс предпочитал сидеть в позе китайского мандарина, пряча кисти рук в рукава пальто, подальше от посторонних взглядов. Это тем более любопытно, если учесть, что Кейнс испытывал чрезмерный интерес к чужим рукам и гордился своими. Дело дошло до того, что он заказал слепки собственных рук и рук жены и намеревался сделать слепки рук друзей. Встречая незнакомого человека, он прежде всего обращал внимание на рисунок его ладоней, пальцев и ногтей. Вот что записал Кейнс после первого разговора с Франклином Рузвельтом:

Разумеется, поначалу эти вещи не вызывали моего интереса. Естественным образом внимание мое сконцентрировалось на его руках. Крепкие, даже сильные, но не слишком умные или изящные, они заканчивались короткими закругленными ногтями наподобие тех, что можно увидеть у деловых людей. Я вряд ли смогу нарисовать их, но, не будучи выдающимися (на мой вкус), они не являются и обычными. Так или иначе, они казались мне очень знакомыми. Где я мог видеть такие же? Я потратил больше десяти минут, напрягая память в поисках забытого имени и едва отдавая себе отчет в произносимых мной словах о серебре, сбалансированных бюджетах и общественных работах. Наконец я вспомнил. Сэр Эдуард Грей.[243] Чуть более основательный и американизированный сэр Эдуард Грей.[244]

Рузвельт же написал Феликсу Франкфуртеру[245] о том, что «имел продолжительную беседу с