Аромат лотоса - Лора Бекитт

– Я не преступник! Я дворянин!

– Тут нет дворян и недворян, есть воры, убийцы, грабители, фальшивомонетчики и прочие. В вашем случае королем дано разрешение применять допрос «с пристрастием» незави симо от происхождения.

– Я волнуюсь за мать, – прошептал Анри. – Она очень больна.

– Могу сообщить, хотя это и против правил, что мсье Гранден был столь добр, что поместил вашу матушку в лечебницу для душевнобольных и оплатил расходы сиделки.

Анри не смог сдержать слез отчаяния. Его мать в лечебнице, и он ничем не может ей помочь, а Урсула неизвестно почему отказалась от него. По-видимому, девушка предпочла другого… Кто-то очень влиятельный приложил к этому свою жестокую руку!

– Мне не в чем сознаваться.

– Воля ваша, – сказал судья. – Только не говорите, что я вас не предупреждал.

Он предупреждал не напрасно. По закону пытки должны были длиться не более часа, но на самом деле они продолжались до тех пор, пока обвиняемый не ставил свою подпись на соответствующей бумаге. В протокол заносились все подробности ужасного действа, включая крики и обмороки преступника.

Потом, в камере, товарищи по несчастью лили на Анри воду, чтобы он пришел в себя. Когда молодой человек открыл глаза, то сразу вспомнил, что постыдно сознался во всем. Это было невыносимо. Он знал, что невиновен, но поставил свою подпись, потому что не вынес позора и боли. И тем обрек себя на еще более сильную боль и больший позор. Теперь Анри понял: все то, что он, будучи на свободе, принимал за жестокие испытания, не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало его в будущем.

Он целый день просидел в углу, на толстом слое сухой грязи, соломы и тряпья, как побитая собака, а потом к нему подошел один из старожилов камеры и сказал:

– Мне нужны деньги.

Анри поднял на него полные мрака и муки глаза и равнодушно произнес:

– У меня нет денег.

Человек усмехнулся.

– Я не спрашивал, есть они у тебя или нет, я сказал, что они мне нужны.

С этими словами он бесцеремонно пнул Анри ногой. Моло дой человек встал. На том, кто с ним разговаривал, были кандальные цепи, и теперь он внезапно поднял руки и, резким движением обвив ими шею Анри, прижал юношу к стене.

– Говорят, ты дворянин? Давай проверим, так ли это, и поглядим, какого цвета у тебя кровь!

– Она такая же алая, как у тебя, – через силу прохрипел молодой человек, – только моя душа не такая гнилая и черная!

Он плюнул обидчику в лицо, будучи уверен, что его тут же убьют, но ошибся. В его взгляде было столько беспощадного отчаяния и смелости, столько безумной ожесточенности, что его оставили в покое.

Тем же вечером у Анри начался жар. Сказалось перенапряжение, вдобавок воспалились полученные во время пыток раны. Его кружило в водовороте кошмаров, бросало в пучину пульсирующей боли.

Однажды, когда он на мгновение выплыл из этого ужаса, ему явилась мать, Матильда де Лаваль. Положив на лоб прохладную руку, она промолвила: «Что бы ни случилось, не изменяй себе, Анри, пусть все, что произошло, не ожесточит тебя, не убавит душевных сил. Только так ты сможешь спастись».

Когда Анри наконец смог подняться, на его осунувшемся лице, казалось, остались одни лишь затуманенные несчастьем, непониманием и неверием глаза. Почти тут же состоялся суд – простая формальность, без свидетелей и защиты, где ему объявили приговор: двадцать лет каторги с отбыванием наказания на галерах, лишение всех прав дворянства и нанесение клейма в виде лилии, отличительного знака убийцы и вора.

Когда к его коже прикоснулось раскаленное железо, Анри закричал – не столько от жуткой боли, сколько от сознания жестокой несправедливости судьбы. Двадцать лет каторги! Жизнь среди преступников! Лишение всех прав дворянского имени!

Позорное клеймо на плече!

Молодой человек ожидал отправки в Тулон, когда ему сообщили, что его хотят видеть. За все это время к Анри приходил только один человек, мадам Рампон. Она уверяла, что не верит в его виновность; стараясь успокоить, сообщила, что его мать содержится в хороших условиях, и обещала ее навещать.

Его подвели к двойной решетке, разъединявшей камеру, в ко торой содержались опасные преступники, от общего коридора, и Анри увидел… Урсулу Гранден.

Она была все так же красива, модно и кокетливо одета. Рукава зеленовато-синего платья были обшиты пышными кружевными манжетами, из-под пришитых к нижней юбке воланов, которые напоминали морскую пену, выглядывали парчовые туфельки. При виде девушки, осторожно ступавшей по грязному полу, Анри почувствовал не только радость, но и мучительное напряжение воли. Он понял, что не должен проявить слабость и показать, что окончательно побежден.

Молодой человек не знал, что это свидание состоялось с согласия и даже по настоянию Луизы. Леопольд Гранден возражал, но мать Урсулы сказала: «Она обязательно должна его увидеть. После этого ей не придет в голову вспоминать о нем, а главное, сожалеть о том, что они расстались».

– Урсула!

– Анри! О боже, как ужасно ты выглядишь!

Молодой человек и в самом деле выглядел ужасно: бледный и худой, под глазами – темные круги; голова была обрита, и без своих прекрасных густых русых волос, в убогой тюремной одежде он казался странным и чужим. И выражение подавленности и скорби во взгляде отнюдь не прибавляло ему привлекательности.

– Что поделаешь, это тюрьма.

– С тобой плохо обращаются?

– Не хуже, чем с другими осужденными.

– Могу ли я что-то сделать, чтобы облегчить твою участь? – взволнованно произнесла девушка.

«Можешь. Просто скажи, что по-прежнему любишь меня, что сохранишь верность своей любви, а еще – что веришь в мою невиновность», – хотелось промолвить Анри, но вместо этого он спросил:

– Где ты была в ту ночь, почему уехала? Кто такой Франсуа Друо? И почему ты сказала, что не давала мне ключа от черного хода?

Ее жестокая наивность потрясла Анри до глубины души.

– Франсуа… это просто знакомый. О, Анри, я поняла, что не готова к бегству. А про ключ… Я сильно испугалась: весь дом был в крови, к нам пришли чужие люди и спрашивали про тебя… Мама сказала, что меня могут обвинить в том, будто я тебе помогала! – Девушка опустила заблестевшие от слез глаза и упрямо тряхнула головой. – Ты не можешь меня осуждать!

Анри горько улыбнулся. В самом деле, что он может теперь?

Только принять на себя еще одну непосильную тяжесть!

– У меня на плече клеймо каторжника. Лилия. Представляешь? Это навсегда.

Во взгляде Урсулы отразился ужас.

– О, Анри!

– А моя мать в Бисетре, лечебнице для душевнобольных. Я никогда ее не увижу. С тобой мы тоже не встретимся. Если я и вернусь через двадцать лет, это буду… уже не я.