Капут - Курцио Малапарте

– Elle vous tombera sur le dos[259], – ответил я.

Он посмотрел на меня глазами рептилии, улыбнулся, протянул мне розу и проводил до двери.

– Bonne chance[260], – сказал он.

На следующее утро я уехал из Бухареста, не имея времени даже заехать поздороваться с моей доброй парижской знакомой, княгиней Мартой Бибеску, жившей в ссылке и одиночестве в своем дворце Могошоая. В Будапешете я остановился всего на несколько часов и сразу поехал в Загреб, где решил несколько дней отдохнуть. В вечер моего приезда я сидел на террасе кафе «Эспланада» вместе с моим другом Пливеричем и его дочерью Недой. Большая терраса была заполнена сидящей публикой, издали она казалась коленопреклоненной перед железными столиками. Я наблюдал красивых томных загребских женщин, одетых с провинциальной элегантностью, в которой еще сохранилось венское изящество годов 1910–1914-х, и думал о хорватских крестьянках, совершенно голых под широкой юбкой из накрахмаленного льна, юбкой, похожей на панцирь краба или на оболочку цикады. Под оболочкой из жесткого хрустящего льна угадывалась розовая, гладкая и теплая плоть нагих форм. Оркестр «Эспланады» наигрывал старые венские вальсы, седовласые скрипачи были еще из тех, кто видел приезд эрцгерцога Фердинанда в черной, запряженной четверкой белых лошадей карете, а скрипки, наверное, были те самые, на которых играли на свадьбе Циты, последней императрицы Австрии, а все женщины и барышни, и Неда Пливерич тоже, были живыми копиями с выцветших портретов – все они представляли собой alte Wien, старую Вену, все были из Austria felix, счастливой Австрии, все они были современниками «Марша Радецкого». Деревья сверкали в жаркой ночи; розовое, зеленое, голубое мороженое медленно таяло в вазочках; в ритме вальса волновались веера из перьев и веера из шелка, блистающие стеклянным жемчугом и вкраплениями перламутра; тысячи томных глаз, светлых, или черных, или лунного цвета, порхали в ночи, как пташки, над террасой «Эспланады», порхали над деревьями аллей, над крышами, в небе зеленого шелка, слегка потускневшего на краю горизонта.

В один прекрасный момент к нашему столу подошел офицер, полковник граф Макьедо, бывший капитан австрийской императорской армии, теперь исправляющий должность полевого адъютанта Анте Павелича, поглавника Хорватии. Он шел между железными столами и стульями, покачивая бедрами, часто поднося руку к козырьку своего кепи и кланяясь направо и налево; томные женские взгляды порхали как птицы вокруг его высокого, старого, габсбургского образца кепи; он подходил к нашему столу, улыбаясь, но освещавшая маленький рот под короткими усами улыбка на его полном лице была старой, выцветшей и démodéе. С такой улыбкой он принимал в приемной Анте Павелича иностранных дипломатов, государственных чиновников высокого ранга и вождей усташей, он принимал их в приемной, где сидел перед пишущей машинкой, склонившись над черными клавишами, руки его были в белоснежных перчатках из glacée, лайковой кожи, такие перчатки носили одно время офицеры Императорской австрийской гвардии; поджав губы, он медленно, с внимательной важностью стучал по черным клавишам одним только пальцем правой руки, упершись левой в бок, как в фигуре кадрили. Граф Макьедо склонился перед Недой, поднес к сверкающему козырьку своего кепи затянутую в белую перчатку руку и молча с улыбкой замер в поклоне. Потом неожиданно выпрямился и, повернувшись ко мне, сообщил, что рад вновь видеть меня в Загребе, и с дружеским упреком спросил, скандируя слова, как бы напевая их в ритме венского вальса:

– Почему вы не сообщили о своем приезде сразу по прибытии в Загреб? Приходите ко мне завтра в одиннадцать, я запишу вас на аудиенцию, поглавник будет рад вас видеть. – И, наклонившись, как если бы речь шла о любовном секрете, тихо добавил: – Он будет очень рад.

На следующее утро в одиннадцать я сидел в приемной Анте Павелича. Уперев левую руку в бок, полковник Макьедо сидел, склонившись над пишущей машинкой и неторопливо стуча по черным клавишам одним только пальцем правой руки, затянутой в безупречно белую лайковую перчатку. Я не встречался с Павеличем уже несколько месяцев, а когда вошел в его кабинет, заметил, что расположение мебели изменилось. Во время моего последнего визита письменный стол стоял в глубине комнаты, в дальнем от окна углу, теперь же он располагался прямо напротив входной двери, оставляя между дверьми и столом небольшое пространство, где едва мог пройти один человек. Я вошел и почти уперся коленями в стол.

– Это я сам придумал, – сказал Анте Павелич, пожимая мне руку и улыбаясь, – если кто войдет сюда с преступными замыслами, то наткнется на стол и, оказавшись неожиданно передо мной, потеряет контроль и выдаст себя.

Прием, совершенно обратный тому, который применяли Гитлер и Муссолини, оставлявшие между посетителем и собой обширное пустое пространство. Пока Павелич говорил, я разглядывал его. Мне показалось, он сильно изменился. Это был усталый человек со следами переутомления и забот и красными от бессонницы глазами. Но голос оставался прежним: сочным, музыкальным, очень ласковым. Голос простого, великодушного и доброго человека. Его огромные уши странным образом поблекли. Они стали прозрачными: сквозь повернутое к окну правое ухо я видел отсвечивающий розовым блеск крыш, зеленый свет деревьев, голубые небеса. Другое, повернутое к стене ухо оставалось в тени, оно казалось сделанным из белого материала, мягкого и пластичного – ухо из воска. Я наблюдал за Анте Павеличем, за его большими волосатыми руками, его крепким, упрямым низким лбом, его чудовищных размеров ушами. Что-то похожее на жалость вызывал у меня этот простой, добрый и душевный человек, щедро одаренный чувством человечности. В последние месяцы положение в стране значительно ухудшилось. Партизанские восстания вспыхнули по всей стране, от Земуна до Загреба. Глубокая искренняя печаль изрезала морщинами бледное землистое лицо поглавника. Как страдает, думал я, это великодушное сердце!

Вошел полковник П. и сообщил о приходе посла Италии Раффаэле Казертано.

– Пусть войдет, – сказал Анте Павелич, – посол Италии не должен ждать в приемной.

Казертано вошел, мы долго, в простой сердечной обстановке обсуждали с ним современное положение. По ночам партизанские отряды доходили вплоть до пригородов Загреба, но верные усташи Павелича скоро должны были покончить с надоедливыми партизанами.

– Хорватский народ, – сказал Павелич, – желает справедливого и доброго правительства. На то здесь я, чтобы утвердить добро и справедливость. Пока шел разговор, я разглядывал лозовую корзинку, стоявшую на столе поглавника. Крышка была приподнята, было видно, что корзинка полна дарами моря, похоже, устрицами, но уже без раковин, такие иногда выставляют на больших подносах в витринах магазина «Фортнум энд Мейсон» на Пикадилли. Казертано посмотрел на меня, подмигнул и сказал:

– Ты не отказался бы сейчас от хорошей тарелки супа из устриц?

– Это далматские устрицы? – спросил я поглавника.

Анте Павелич поднял крышку и, демонстрируя нам склизкую, желатинообразную массу, сказал с улыбкой, со своей доброй усталой улыбкой: