Жилец - Михаил Холмогоров

Георгий Андреевич, поняв это, привел нерадивца домой, точнее, к себе на квартиру – домом он никак не мог назвать обыкновенную украинскую хату, где его строгий вкус не находил себе места. Но и эта комнатка ошеломила подростка обилием книг и не замечаемыми хозяйским глазом приметами барского быта – средиземноморской раковиной, черной нотной этажеркой на тонких ножках, бронзовой статуэткой Дианы. Алеша был как-то напуган этими вещами и отчаянно робел ступать по комнате. А сесть было негде: всей мебели – этажерка, хрупкий ломберный столик (он же письменный, он же обеденный), изъятый хозяином хаты в прошлом году при реквизиции местных буржуев, стул и топчан. Обстановка, спартанская для Георгия Андреевича, казалась музейной ученику.

Ошеломление – лучший прием. И учитель сбил с толку подростка первой же фразой.

– Тебя надо лечить от страха.

Юнец, прославленный отвагой на весь город и окрестности, и впрямь оторопел.

– Это какого ж страха, Георгий Андреевич? Меня все знают, я на любое дерево взберусь и сдачи любому дам, хоть бы он и сильнее меня.

– Это не та смелость. Даже не смелость, а легкомыслие. А страх у тебя перед невыученным. Перед тобой громада всяческих правил, законов, теорем, а ты не знаешь, как к ним подступиться, и тогда страх одолеваешь наглостью. В конце концов ты и проиграешь.

– Я сильный. Сильные не проигрывают.

– Еще как! Это в твоем возрасте побеждают силой мускулов. Приходит время, и силачи проигрывают умникам. Умники выучиваются, становятся инженерами или врачами, а силачи – что им остается? Ну в грузчики пойдут или еще на какую-нибудь тяжелую работу, где ни ума, ни знаний не надо. И помирают от зависти к тем, кто в детстве прятался от их кулаков. Ты и сам еще не сознаешь, а уже предчувствуешь это, потому и хамишь учителям, издеваешься над отличниками… А потом тебе отомстят. И никакая сила не поможет. Но у тебя есть время все поправить, просто надо научиться работать.

– Работать-то я умею.

– Руками, может, и умеешь. А надо – головой. Это в тысячу раз труднее, зато интересней. И я тебя научу.

Самое смешное – филологу до мозга костей самым простым и легким оказалось объяснение геометрии. Он просто-напросто взял учебник Киселева и задачник Рыбкина и показал, что в учебнике ничего не надо пугаться, его вовсе не обязательно вызубривать наизусть: это всего лишь справочник вроде словаря, а задачник – иллюстрация к любой теореме, очень простенькая. Игры ума увлекли самого Фелицианова, и он, когда-то до смерти боявшийся этих Рыбкина с Киселевым как огня, щелкал задачки не хуже Кости Панина – первого математика в классе. После двух-трех задач теорема сама обживалась в памяти без всякого насилия зубрежкой. За полтора месяца Алеша догнал вполне успешных учеников.

Однако ж с русским языком дела были куда хуже. Упрямые Алешины мозги сопротивлялись гибким правилам правописания, как он их ни заучивал, на письме они никак не сказывались. Георгий Андреевич с полгода бился с этим тупым атавизмом ученического ума, а победил как-то нечаянно.

– Вот ты написал слово «свобода» через «а». Как услышал, это понятно. А ну-ка скажи, кто из нас свободнее – ты, который пишешь как бог на душу положит, или я, следующий суровым правилам?

– Свобода – это свобода. Делай как хочешь. И пиши как хочешь. – Ученик торжествовал.

– Хорошо. Если ты таким образом, как слышишь, напишешь слово «кора», у тебя не получится защитный нарост на дереве, у тебя получится наказание – кара. И таких слов в русском языке много. И значит, не соблюдая правил, ты лишаешь себя возможности высказать ту мысль, которую хочешь. И вся твоя свобода испарилась. Сейчас все кому не лень говорят о свободе, только мало кто знает, что это такое.

– Как что – делай, что хочешь, вот и свобода!

– И я буду делать что хочу. И наши желания перекрестятся. Я хочу, чтобы ты учился, а ты хочешь налетать на чужие сады. А хозяин сада хочет, чтобы ты не лез к нему воровать яблоки.

– Кто хитрее и сильнее, тот и свободнее.

– Ты не думай, это уже человечество проходило. И всегда кончалось поражением хитрых и сильных. А среди них был ни мало ни много – сам Наполеон.

О Наполеоне мальчик имел весьма смутные представления. Слышал, что мы выиграли Отечественную войну двенадцатого года. Впрочем, о той войне – тоже в пределах стихотворения Лермонтова «Бородино». В третьем классе приходской школы учили, и даже, кажется, наизусть. Несколько строчек оттуда Алеша помнил. Пришлось рассказать и о Наполеоне, как тот, малоприметный генерал Великой французской революции, сверг правление Директории, такой же слабой, как Временное правительство Керенского, и стал диктатором, пожелавшим завоевать весь мир.

Тонкая же это работа – воспитывать человека из беспризорника. Улица с ее соблазнами порой пересиливала все старания учителя, особенно в пору каникул. Тогда Георгий Андреевич как бы внезапно холодел, выстраивал дистанцию между собой и учеником, подавляя его высокомерием и явным нежеланием говорить на темы приватные, не входящие в круг уроков. Алексей болезненно переживал эти демонстрации и лез из кожи вон, чтобы вернуть хорошее к себе расположение Георгия Андреевича. Особенно после случая с бронзовой Дианой. Эта изящная фигурка смутно беспокоила ученика. Он ее как-то побаивался, как всякий простой человек побаивается хрупкой барской игрушки, но именно поэтому она неудержимо влекла к себе, особенно когда хозяина не было дома. Разумеется, все кончилось тем, что Алеша разбил ее. Нежно взял в руки, протер от пыли, а дальше… он и понять не мог, как это вышло: проклятая богиня выскользнула из пальцев, брякнулась об пол, – рука, сжимавшая лук, надломилась, обнажив полую внутренность, а при попытке поставить ее на место оторвалась совсем, да и от лука ничего не осталось: разлетелся вдребезги!

В эту минуту вошел учитель.

– Что? Ветром свалило? Ах, как жаль! Ну не беда – Венера Милосская без обеих рук. И ничего – украшение коллекции Лувра.

И вот то, что Георгий Андреевич не стал его ругать, изумило Алешу больше всего. Но и показало особое превосходство учителя: не старшего, не начальствующего над всем классом, а такое, какого словами не выразишь. Хотя должно бы случиться наоборот: небрежение к дорогим и ненужным вещичкам в простом человеке чаще вызывает презрение.

* * *

Давно ли все это было? Подумаешь, десять-одиннадцать лет…

Сейчас представить себе невозможно дикого подростка, оробевшего среди книг. Пытливый разум сменился фанатическим блеском верующего в единую истину.

Пока Фелицианов жил и страдал своей жизнью, его верного гомункулуса успели сузить, исполняя завет Митеньки Карамазова. Мыслящий тростник превратился в говорящую гильотину. Просвещение, не доведенное до конца, оказалось губительнее неграмотности.

Но что-то вдруг сломалось в столь блистательно отлаженном механизме.

Вместо суда над саботажником – лечение доходяги, вместо допроса – беседа по душам. Оба понимали, что к этому дело и идет.