Тайна стеклянного склепа - Юлия Нелидова

Давид окатил меня отчаянно-туманным взглядом — ненароком я оторвал его от раздумий, ответив на потаенные его мысли. Готовился, поди, к смерти, а я тут со своими романтическими вздохами.

Мы обогнули мыс и вдруг картина резко изменилась. Будто из царства сказки мы попали в царство бренного мира, с его бренными черно-белыми условностями. Смена пейзажа за бортом была точно сигналом бедствия.

Перед нашими глазами открылась бескрайняя голая равнина, усеянная крышами невысоких каменных домов, причал был под завязку заполнен стальными гигантами новоотстроенных пароходов, быстроходными яхтами нуворишей — над одними вздымались британские флаги, над другими — французские, были здесь и стародревние парусники, выкрашенные в зеленую и голубую краску, со временем ставшую бурой. За ровным рядом мачт и дымоходных труб можно было разглядеть аккуратные деревянные домики под причудливой пагодой — я думал, то были домики матросов, оказалось — склады. Я мог обозревать весь город с высоты второго яруса нашего парохода, только не видел пристани, а все потому, что участников межконтинентального ралли явился встречать весь город и близлежащие деревеньки, наверное, тоже. Пристань была усеяна разноцветной толпой.

Сначала сошли все участники гонки и тотчас же оказались поглощенными густой толпой, разобщились на группки, окруженные журналистами, фотокорреспондентами, торговцами, промышленниками, дамами с зонтиками, прятавшими лица под размашистыми блюдами шляп, шумной ребятней. Верно, для того, чтобы увидеть таких смельчаков, как мы, понадобилось отменить занятия в гимназиях и прочих школах.

Я не давал шуму поглотить свой разум. Я весь превратился в одно сплошное ухо и в один огромный глаз, устремленный на Давида. Юноша на редкость был собран, от прежней рассеянной обреченности не осталось и следа, с охотой отвечал о разработках электромобиля, об отказе от патента, который не стал получать, ибо надеялся, что под протекцией плотного кузова схема электромобиля, воплощенная в сталь и чугун деталей, будет в большей безопасности. Тут же нашлось несколько покупателей, готовых заплатить за «Сильвер Элен» двойную цену. Давид воспринимал такие предложения как светскую шутку и не думал отказывать, напротив, даже поддерживал торги, сыпал искрометными остротами. Он был непривычно весел. Я ловил пристальный взгляд Элен, говорящий: «Не верь данайцам», и тревожный — Зои. Девушка будто молила: «Убереги, убереги».

Когда с помощью кранов и лебедок стали спускать на пристань автомобили, толпа зашумела с большей силой. Давиду предлагали тройную цену, потом увеличили ее в пять раз, в семь. Юноша уже заключил шуточное пари с каким-то японцем, одетым в европейское, — должно быть, состоятельным дельцом, мол, если ему не удастся проплыть до зеленой бухты на своем электромобиле, то он отдаст его задаром. Возбужденная толпа оттеснила его от нас на несколько метров.

Зои была так бледна, что сходила за японку, только одетую в комбинезон и с толстыми очками, поднятыми на лоб. Ее огромные черные, как у кошки, глаза и карикатурно красные, почти бордовые от волнения губы — их она искусала в кровь — выдавали в ней страх, который, как мне казалось, никогда не имел места в ее отважном сердце.

Я переводил взгляд с хохочущего Давида на бледную Зои, с Зои, готовой потерять сознание, на сосредоточенную Элен, с Элен вновь на Давида, потом на Зои, потом вновь на Элен. И голова закружилась от угнетающего осознания, что в моих руках жизни трех человек и что я слишком беспомощен, чтобы их спасти. Я хотел кричать от отчаяния. Я совершенно не знал, каким образом остановить Давида. Тот хохотал как одержимый и сыпал глупостями. Под общее улюлюканье он двинулся к своему авто, уже, верно, намереваясь исполнить свой безумный план.

И мое сердце не выдержало. Я сорвался с места и понесся быстрее ветра, почему-то предположив, что не успею добежать до юноши, прежде чем он заведет мотор, но тот только отворил дверцу — возможно, впервые простому смертному было позволено заглянуть внутрь. Я могу поклясться, что увидел кого-то сидящим на пассажирском кресле.

Между рядом автомобилей, только-только спущенных на деревянную пристань, и краем пристани было всего ничего — какая-то пара-тройка футов. Я поскользнулся на чем-то и полетел в воду, по пути лбом загремев о причальный кнехт.

Так высшие силы уберегли меня от участия в дальнейших событиях.

Я спал и видел сны. Я видел горы Непала и Бутана, я видел красные пагоды среди сосновых игл в снегу, белые стены восточного монастыря, цветные флажки на ветру, сосредоточенные лица тибетских монахов, я видел пляшущих индийских богов, огромную статую Будды, сплошь отлитую из золота. Я мог поклясться, что слышал, как сам Вишну играет мне на свирели, а Шива благословляет, подняв руку вверх и соединив большой палец с указательным. Соединяясь, они предстают предо мной в облике Авалокитешвары. И я вижу в нем свое лицо.

Потом вдруг ветер начинает бить в лицо, холодные капли мокрого снега стекают по вискам, в ушах гудит — не то звук работающего в полную силу мотора, не то оглушающий шум волн. И все это ненастоящее, все это магия проекторного фонаря и коллоидной ленты, с шипением и треском бегущей меж странного вида шестеренками и втулками. Я видел, как черная змея синематографической пленки, начиная свой путь где-то в туманной дали, медленно приближалась ко мне, и я успевал разглядеть, кадр за кадром, все удивительные квадратики фотоснимков.

Открыл глаза и не поверил тому, что вижу: родную стену дядюшкиного дома в Сен-Жерменском предместье. Стену комнаты, которую дядюшка Николя всегда был рад мне предоставить, когда я являлся к нему погостить. На ней зеленоватые обои в полоску, на обоях натюрморт, под натюрмортом каминная решетка. А слева распахнутое окно, в которое врывалась непривычная для весны духота.

И было такое приятное чувство, будто я проснулся в воскресный полдень, когда не надо идти на службу, когда двери конторы «Гру и Маньян» закрыты, а впереди день, принадлежащий только мне одному. Я едва откинул простыню, как тотчас же явился старый слуга дядюшки. Он был всегда очень и очень стар, а сейчас он мне показался чересчур дряхлым, согбенным и совсем исхудавшим.

— Дядюшка уже поднялся? — спросил я, принимая поднос с дымящимся кофе. Лакей покосился на меня как-то странно, наверное, не услышал, оглох совсем старик.

Как ни в чем не бывало я встал, оделся, найдя свой шкаф полным одежды, будто я давно переехал. Потом с удивлением узнал, что сегодня не воскресение, а среда. И по старой привычке бросился на улицу, чтобы успеть на омнибус, ведь в конторе меня, поди, потеряли. Негоже так долго спать. И все же до того странный сон снился мне, будто я в одеждах тибетского монаха бреду по скалистой тропе, мои ноги истерзаны сухими колючками. И такое странное несоответствие с виденным мною за окном омнибуса, что я начинаю подозревать, что все еще сплю. Приходилось даже щипать себя за руку, чтобы обращать внимание к окну.

Улицы вроде обычные: прежние парижские улицы, а убраны незнакомым образом: множество вывесок, прежде которых я не встречал, с грохотом пронесся мимо трамвай и тут же исчез. Я мотнул головой — показалось? Трамвай в Париже? Был ли он, не был раньше, никак не вспомню, но шли под уклоном вниз рельсы, совсем рядом с вереницей каменных лестниц, обрамляющих набережную Сены. Я едва не вывалился из окна конки в попытке разглядеть, где трамвайное полотно берет начало и где заканчивается — тщетно, мы завернули к острову Сите. Меж постаревшими домами с облупленной и выцветшей штукатуркой выросли точно грибы после дождя новенькие особнячки, отстроенные в каком-то необычном стиле. Иногда смотришь и думаешь, как я раньше всего этого не замечал: этих рельс, этих вывесок, этих самодвижущихся экипажей.