Цыганский барон - Кэт Мартин

Обхватив колени руками, она смотрела вдаль, на дорогу. Огни стали гаснуть. Поместье погружалось в сон. В комнате становилось холодно, но Кэтрин было все равно. Пусть! Заледеневшей до бесчувствия, ей было легче пережить навалившееся горе. Где он сейчас? Впрочем, это и так ясно.

Доминик презирает ее. Она ему не нужна. Сейчас он держит в объятиях другую. Кэтрин закрыла глаза. Сон стал бы спасением, но она не могла уснуть.

Часы на каминной полке пробили час, потом два, потом три, а Кэтрин все сидела на подоконнике, глядя туда, куда отправился Доминик.

Скорее всего он ни капельки ее не любит. Она это просто придумала. Сочинила себе сказку. А она? Она обожает его. И дядя Гил был прав. Она готова умереть за него, пусть даже он не испытывает к ней ничего, кроме презрения. Господи, за что? Почему? Глупая сказка про разбитое сердце.

Кэтрин очень хотела бы заплакать, но слез не было. Настоящее горе беззвучно.

И в тот момент, когда, казалось, горше быть уже не может, она увидела его на дороге. И только тогда слезы хлынули из глаз. С потрясающей ясностью представила она своего Доминика, мужественного, сильного, лежащего обнаженным, но не с ней — там была другая, другой он дарил свои жгучие ласки. Он потерян для нее! Навсегда! Только сейчас она поняла это — и боль хлынула через край.

Нет, то не были светлые слезы, что льются легко, без усилий: рыдания сотрясали ее, она плакала громко, навзрыд, плакали не только глаза ее, слезами исходили сердце, душа.

То был плач по любви, которой суждено погибнуть; Кэтрин плакала по собственной загубленной жизни, по семье, которой у нее никогда не будет, по детям, которых ей не родить. Плакала она и по Эдмунду, предавшему ее, по Амелии, по маленькому Эдди, которому суждено расти без отца. Но больше всего — по Доминику. По той пустой, желчной и горькой жизни, которую он сам для себя избрал, отвергнув счастье, которое она готова была дать ему взамен. Счастье, которого теперь не знать им обоим.

Кэтрин рыдала и не могла остановиться.

Сможет ли когда-нибудь перестать плакать ее душа?

Доминик остановился у лестницы, ведущей на второй этаж. С трудом он заставил себя сделать первый шаг. Он слышал сдавленные рыдания Кэтрин. Казалось, даже стены смотрят на него с осуждением. Никогда он не слышал, чтобы она плакала — вот так.

Ноги его словно налились свинцом. Каждый шаг давался ему все с большим трудом. Он виноват во всем. Он принес ей столько горя. Возможно, он и прошел бы мимо ее комнаты, если бы не слышал рыданий, но сейчас… Сейчас он не мог так поступить.

И вот, вместо того чтобы уйти в свою комнату, отгородиться от ее горя, вместо того чтобы притвориться бесчувственным, жестоким, бессердечным, он вошел к Кэтрин. Пусть он будет клятвопреступником, пусть его презирают, но он не может слышать ее рыданий.

В комнате было темно. Только дрожал слабый свет почти растаявшей свечи и тускло светились угли в камине. В спальне было холодно, так холодно, что Доминик невольно поежился, с тревогой вглядываясь в полумрак. Не сразу заметил он маленькую фигурку, скорчившуюся на подоконнике. Тонкий шелковый халатик не мог защитить ее от холода. Плечи ее вздрагивали то ли от озноба, то ли от плача.

Кэтрин не заметила вошедшего, и Доминик стоял в темноте, молча глядя на плачущую жену, и не мог заставить себя подойти ближе. Он думал о женщинах в таверне, о том, как, глядя на их грубо раскрашенные лица, вспоминал нежное и милое лицо той, которой пренебрег.

Доминик вспоминал о том, как хотел с одной из девчонок подняться наверх и брать ее еще и еще, грубо, без всяких нежностей, до тех пор, пока образ той, что сейчас рыдала на подоконнике, не исчезнет из памяти… И не смог.

Сидя в таверне, он вспоминал Кэтрин такой, как увидел ее первый раз с Вацлавом. Кэтрин — графиня — чистила горшки в цыганском таборе. Кэтрин — английская аристократка — заботилась о Меделе, любила маленького Яноша, старалась уберечь лжемаркиза от тюрьмы.

Он помнил, как она, вооруженная лишь садовыми ножницами, кинулась ему на помощь. Он помнил ее, стоящую здесь перед ним, обнаженную, одетую лишь и кружево мыльной пены. Он думал о том, какой силой нужно было обладать, чтобы, раз за разом встречая отказ, не отступать, вновь и вновь предлагать тепло своей души, тепло своего тела тому, кто ничего не мог дать ей взамен.

Там, в таверне, он спорил с собой, не желая признавать то, что хотел не просто женщину. Ему нужна была Кэтрин. Только она одна. И поэтому он стоял здесь, на пороге ее спальни.

Кэтрин подняла голову и увидела Доминика.

Она вытерла слезы и соскользнула с подоконника.

— Убирайся, — проговорила она все еще дрожащим голосом.

Сердце Доминика болезненно сжалось. Он смотрел на нее, на золотистые отблески на ее коже, волосах, и боялся сойти с ума.

— Что тебе нужно? Проваливай! Иди к своим шлюхам!

Ее руки дрожали, и ему захотелось подойти к ней, обнять, успокоить. Он готов был встать перед ней на колени, просить прощения, унести ее туда, где ей никогда не будет больно.

— Шлюх не было, Кэтрин, — тихо сказал он.

— Не оправдывайся, — сказала она, всхлипнув.

Доминик смотрел на нее, на ее тонкий халатик и думал о том, что всего несколько часов назад она сама предлагала ему убрать этот последний барьер между ними. Ему не надо было даже просить. Сейчас между ними была такая стена горечи и боли, что преодолеть ее едва ли по силам смертному.

Что он натворил! Почему он вел себя с ней, как с последней уличной девкой? Доминик был противен сам себе. Он ненавидел себя. Он заслужил. Он заслужил эту боль. Только теперь он понял, каково это, терять любовь человека, который дорог тебе. Он держал в руках нечто прекрасное, как сказка, нечто хрупкое и воздушное, словно крылья бабочки, и сам растоптал дарованное ему свыше сокровище.

Кэтрин не выдержала, схватила расческу и запустила в него. Расческа просвистела над его головой и ударилась в стену.

— Не было шлюх, — повторил Доминик. Он хотел бы сказать… хотел бы сделать что-нибудь… но неужели возможно простить человека, уничтожившего самое дорогое, что, у него было?

— Уходи, — дрожащим от слез голосом повторила Кэтрин. — Утром меня здесь не будет.

Господи, все кончено, она потеряна навсегда, но почему же у него не хватает духу уйти?

Кэтрин схватила тяжелый хрустальный флакон с туалетной водой и запустила им в Доминика. Доминик стоял, не шелохнувшись, и когда острый край задел его плечо, резкая боль показалась даже приятной, словно физическая боль могла возместить страдания души. Флакон упал на пол, с печальным звоном разлетелся на тысячу мелких осколков. Пламя заиграло на хрустальных гранях. Вот так же Доминик разбил ее душу, на множество осколков.

— Шлюх не было, Кэтрин, — в третий раз прошептал он хрипло и шагнул к ней.

Кэтрин была бледна, в глазах светилось отчаяние. Грубыми словами и своим пренебрежением он довершил то, с чем не могли справиться его соплеменники, избивая ее и издеваясь над ней.