Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд

Я знала, каким мучительным был для него этот день. Впрочем, по мере моего взросления ему становилось полегче, если сравнивать с детским периодом, когда дни рождения отмечались в доме родителей. Подарки хранились в сарайчике за домом, спрятанные там не от меня, а от мамы, которая не выносила их вида. На такие дни у нее был зарезервирован неизбежный приступ мигрени, что исключало возможность приглашения в гости соседских детей, а равно поход в зоопарк или пикник на свежем воздухе. Игрушки, которые мне дарили в день рождения, всегда были неяркими и унылыми. Торты были не домашними, а покупными; недоеденные куски, прежде чем быть убранными в холодильник, освобождались от свечей и остатков кремовых поздравительных надписей.

С днем рождения? Эти слова отец обычно произносил шепотом, приблизив губы к моему уху. Мы с ним сидели в гостиной и тихо играли в карты; после каждой партии победитель беззвучно изображал ликование, а проигравший корчил печальные гримасы. И ни единого звука не доносилось из гостиной в мамину спальню над нашими головами. В паузах мой бедный отец курсировал между тихо страдающей спальней вверху и тайным праздником внизу, по пути меняя выражение лица с сочувственного на веселое и обратно.

С днем смерти. В тот же день, когда я появилась на свет, в нашу жизнь вошло горе и поселилось здесь навсегда. Оно, как пыль, оседало повсюду; оно покрывало все наши вещи и нас самих; оно проникало внутрь нас при каждом вдохе. Под покровом этого пыльного савана каждый из нас страдал на свой лад.

Сковавший меня холод притупил чувствительность, и только это помогало мне выносить размышления на самую больную тему.

Почему она не смогла меня полюбить? Почему моя жизнь значила для нее меньше, чем смерть моей сестры? Может, она винила меня в смерти сестры? Впрочем, у нее были на то основания. Я действительно выжила только за счет ее гибели. И каждый раз при виде меня мама не могла не вспоминать об этой утрате.

Кто знает, может, ей было бы легче, если бы мы с сестрой умерли обе.

Одурманенная этими мыслями, я шла, не выбирая пути и ничего не замечая вокруг, машинально переставляя одну ногу за другой.

И вдруг на что-то наткнулась.

— Маргарет! Маргарет!

Я слишком замерзла, чтобы как-то отреагировать на возникновение передо мной массивной фигуры в темно-зеленой прорезиненной накидке. Откуда-то из складок этой накидки выдвинулись две здоровенных руки и сжали меня в дружеском объятии.

— Маргарет!

Это был Аврелиус.

— Видела бы ты себя! Вся посинела от холода! — Идем скорее.

Он взял меня за руку и быстро куда-то повел. Едва поспевая за ним, я спотыкалась о неровности почвы и несколько раз чуть не упала. Но вот мы вышли на дорогу, и я увидела автомобиль. Он впихнул меня в кабину; послышались хлопки дверей, зарокотал двигатель, и мои застывшие ноги накрыла волна тепла. Аврелиус достал термос и налил в крышку густо-оранжевый чай.

— Пей!

И я пила чай, горячий и сладкий.

— Ешь!

И я ела сандвич с курицей, который он мне всучил.

Но и сейчас — в теплом салоне машины, за чаем и сандвичем — мне было холодно, даже холоднее, чем прежде. Мои зубы выбивали дробь, руки неудержимо тряслись.

— Боже ты мой! — тихо восклицал Аврелиус, подавая мне очередной сандвич. — Ну и ну!

Поев, я почувствовала себя немного лучше.

— Что вы здесь делаете, Аврелиус?

— Я привез тебе вот это.

Он обернулся, достал с заднего сиденья коробку, положил ее мне на колени и с торжествующей улыбкой снял крышку.

Внутри оказался торт. Настоящий домашний торт. А на торте витиеватыми глазурными буквами было написано: «С днем рождения, Маргарет!»

Я слишком замерзла, чтобы плакать. Вместо этого я неожиданно разговорилась. Слова хлынули из меня, как поток с тающего ледника: ночное пение, сад, близнецы, младенец, ложка…

— Она знала ваш дом, — бубнила я, в то время как Аврелиус высушивал мои волосы с помощью бумажного полотенца, — то есть дом миссис Лав. Она как-то раз тайком заглянула в окно и решила, что миссис Лав похожа на добрую сказочную бабушку… Вы понимаете, к чему я это говорю?

Аврелиус покачал головой:

— Но мне она рассказывала…

— Она вас обманула, Аврелиус! Когда вы заявились к ней с расспросами в своем нелепом коричневом костюме, она вам наврала. Она мне в этом призналась.

— Постой-постой! — вскричал Аврелиус. — Откуда ты узнала про коричневый костюм? Я тогда и впрямь прикинулся журналистом… — Все мною сказанное не сразу доходило до его сознания. — Говоришь, ложка точь-в-точь как у меня? И она бывала в нашем доме?

— Она ваша родная тетя, Аврелиус. А Эммелина — ваша мать.

Аврелиус перестал сушить мои волосы и уставился через ветровое стекло в направлении дома мисс Винтер.

— Моя мать, — пробормотал он, — там.

Я кивнула.

Еще какое-то время он молча смотрел в ту сторону, а затем повернулся ко мне:

— Отведи меня к ней, Маргарет.

Я вздрогнула и только теперь более-менее пришла в себя.

— Дело в том, Аврелиус… С ней не все ладно.

— Она больна? Тогда ты обязана отвести меня к ней! Сейчас же!

— Не то чтобы больна. — Я замялась: как ему объяснить? — Она пострадала во время пожара. И не только лицо. Ее рассудок пострадал тоже.

Он впитал эту информацию, добавив ее к богатой коллекции своих потерь и разочарований. Когда он заговорил вновь, голос его звучал твердо:

— Отведи меня к ней.

Что продиктовало мне ответ: мое болезненное состояние? Тот факт, что это был мой день рождения? То, что я сама была фактически лишена матери? Все это могло повлиять на мое решение, но определяющим стало выражение его лица, когда он ожидал ответа. Я имела сотню причин для отказа, но все они рассеялись как дым перед этой яростной мольбой.

И я согласилась.

Горячая ванна лишь отчасти разморозила мое тело и совсем не смягчила тупую боль внутри. Я отказалась от мысли провести остаток дня за работой и забралась в постель, навалив на себя все имевшиеся одеяла и покрывала. Но и под ними меня продолжала бить дрожь. Полудрема порождала странные видения. В них присутствовали Эстер и мой отец, сестры-близнецы и моя мать; при этом все люди в них носили чужие лица и каждый был кем-то еще, помимо себя самого; даже мое собственное лицо меня пугало, все время изменяясь: иногда это была я, а в следующий момент уже не я. Потом в моем сне появилось ярко освещенное лицо Аврелиуса, и он был самим собой — все время только самим собой и никем другим. Он улыбнулся мне, и призраки растаяли; тьма сомкнулась надо мной, как воды омута, и я погрузилась в глубокий сон.