Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг

Например, прочитав в диккенсовских романах описание тюрем, вы уже не решитесь с прежней самоуверенностью утверждать, что заключенные находятся там, где и должны находиться. Узнав о двойственности и чудовищной изворотливости адвоката Джеггерса, вы начнете настороженно относиться к его современным коллегам. Хотя Джеггерс в «Больших надеждах» — персонаж второстепенный, он олицетворяет упрек, бросаемый нашей литературой жизни по абстрактным правилам. У Диккенса я нашел великолепный образ критика, не потускневший для меня до сих пор. Это Бентли Драмл, рассчитывающий «получить титул баронета, который должен перейти к нему в случае смерти ближайшего наследника» и отличающийся настолько угрюмым характером, что «про любую книгу он говорил так, словно ее автор нанес ему оскорбление».

Личные столкновения Диккенса с социальным злом были краткими и затронули лишь детство, и все же память о них преследовала его беспрестанно. Он помнил об унижениях, перенесенных отцом в долговой тюрьме Маршалси, помнил три месяца своего каторжного труда на фабрике в Хангерфорд-Стерз, где он наклеивал этикетки на коробочки с ваксой (ему тогда было одиннадцать лет). Чарльзу было девять, когда из-за денежных затруднений отца им пришлось переехать в Чатем, распростившись с прежней комфортной жизнью. Но вскоре семья была вынуждена уехать и оттуда. «Оказалось, жизнь куда печальнее, чем я думал», — писал Диккенс впоследствии. Только воображение юного Чарльза неизменно оставалось богатым и ярким. В «Дэвиде Копперфилде» он писал (вспоминая чатемскую жизнь и то, как он читал книжки в своей мансардной комнатке в Сент-Мэрис-Плейс): «Я был Томом Джонсом (маленьким Томом Джонсом, вполне безобидным созданием)». А еще он воображал себя Дон Кихотом и, что уже менее вероятно, героем сказок современной ему Викторианской эпохи. Как писал Гарри Стоун: «Трудно сказать, что появилось раньше: интерес Диккенса к сказкам или направленность его творчества, сравнимая со сказкой». Эдгар Джонсон замечательный биограф Диккенса, схожим образом описывает источники писательского воображения и далее утверждает, что Диккенс «создал новую литературную форму — нечто вроде сказки, в которой юмор тесно переплетается с героизмом и реализмом».

В «Больших надеждах» ярко и красочно описан Чатем времен детства Диккенса: это и могилы церковного кладбища, которые он видел из окна мансарды, и черный остов плавучей тюрьмы, похожей на «проклятый Богом Ноев ковчег». Эту тюрьму он увидел во время плавания из Медэуя к Темзе (там же он впервые увидел и арестантов). Пейзажи в «Больших надеждах» весьма напоминают чатемские: туманные болота, речная дымка. Трактир «Синий кабан» списан с рочестерского трактира, равно как свои прототипы имели дом дяди Памблчука и Сатис-Хаус — обиталище мисс Хэвишем. Во время пеших прогулок из Грейвсенда в Рочестер юный Чарльз с отцом часто останавливались в Кенте и разглядывали особняк, что стоял на вершине холма Гэдсхилл (склон холма тянулся на целых две мили). Отец говорил сыну, что если тот будет очень усердно трудиться, то когда-нибудь и он поселится в таком же особняке. Учитывая обстоятельства жизни семьи Диккенса в чатемский период, думаю, юному Чарльзу верилось в это с большим трудом. Тем не менее отцовские слова подтвердились, и он действительно поселился в этом особняке, в котором прожил последние двенадцать лет и в котором умер. Там же он написал «Большие надежды». Читателям, считающим творческое воображение Диккенса оторванным от жизни, стоит внимательно прочесть его биографию.

Воображение Диккенса питали несчастливая личная жизнь и страстная тяга к социальным реформам. Как и многие успешные люди, он хорошо умел использовать неудачи. Вместо того чтобы оправляться от очередного удара судьбы, Диккенс отвечал на него всплеском энергии и развивал бурную, почти лихорадочную деятельность. В пятнадцатилетнем возрасте он покинул школу; в семнадцать лет он — судебный репортер, а в девятнадцать — парламентский репортер. Зимою тысяча восемьсот тридцать первого — тридцать второго года двадцатилетний Диккенс собственными глазами увидел жертв безработицы, голода и холеры. Первый литературный успех, пришедший к нему в двадцать один год, был омрачен крушением его первой любви. Девушка, которую Диккенс полюбил, была дочерью банкира; ее родители сочли такой брак невыгодной партией и отказали молодому писателю. Через несколько лет она, неожиданно располневшая и скучающая, сама будет искать встречи с Диккенсом, но теперь уже он ее отвергнет. А тогда ее отказ заставил его работать еще усерднее. Диккенс никогда не погружался в хандру.

Он обладал тем, что Эдгар Джонсон называет «безграничной верой в силу воли». Одну из самых ранних рецензий на творчество Диккенса написал будущий тесть писателя (вы только представьте себе это!), где с абсолютной точностью охарактеризовал талант молодого автора. Джордж Хогарт так писал о двадцатичетырехлетнем Диккенсе: «Тонкий наблюдатель характеров и манер, наделенный завидным умением подмечать смешные стороны и красочной способностью выставлять в самом прихотливом и удивительном свете всю глупость и весь абсурд человеческой природы. Но помимо смеха он умеет вызывать и слезы. Его описания пороков и бедствий, столь изобильных в этом городе, способны всколыхнуть сердце самого равнодушного и бесчувственного читателя».

И в самом деле, восходящая звезда молодого Диккенса настолько затмила собой славу Роберта Сеймора — первого иллюстратора «Записок Пиквикского клуба», что художник покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в голову из ружья. К тысяча восемьсот тридцать седьмому году Диккенс уже прославился своим мистером Пиквиком. Ему самому было всего двадцать пять лет. Он взял на себя дальнейшее управление жизнью своих несчастных родителей. Так, он дважды выкупал отца из долговой тюрьмы. Диккенс настоял на переезде родителей из Лондона в Эксетер, пытаясь помешать своему непрактичному, бесхарактерному отцу и дальше делать долги, уверяя кредиторов, что его знаменитый сын все оплатит.

Диккенс зорко, словно сторожевой пес, следил за социальными проблемами своего времени. С политической точки зрения его взгляды и убеждения можно назвать либерализмом реформаторского толка, однако его мотивы были иными, нежели у политиков. Например, выступления Диккенса за отмену смертной казни строились на убеждении, что смертной казнью преступность не искоренить; они вовсе не были вызваны жалостью к тому или иному преступнику. По словам Джонсона, для Диккенса «главным злом был психологический эффект ужасной драмы, когда преступника вешают на глазах озверевшей, улюлюкающей толпы». Он неустанно поддерживал создание работных домов для женщин, участвовал в бесчисленных общественных и благотворительных делах. К моменту написания романа «Домби и сын» (1846–1848) Диккенс уже обладал твердой системой этических взглядов на человеческую алчность, проявляющуюся в мире соперничающего бизнеса. Он во весь голос выражал моральное негодование по поводу равнодушия к судьбе угнетаемых и притесняемых людей. После выхода в свет «Оливера Твиста» (1837–1839) писатель убедился: порок и жестокость — вовсе не врожденные качества отдельных людей, а порождение общества. Задолго до написания романа «Холодный дом» (1852–1853) Диккенс крепко утвердился во мнении, что «лучше вынести груз свалившихся несчастий, чем обречь себя на еще большие несчастья, пытаясь найти прибежище у закона».