В оковах льда - Карен Мари Монинг

— Возможно. Но даже ты не можешь не признать, что униформа ему идет.

Я смотрю в том направлении, куда он указывает. Спина, которой я любовалась, шагая сюда по лестнице, не раз чувствовала на лопатках мои ладони, когда он двигался во мне. Я много ночей ее щекотала, когда он засыпал. Массировала, когда он слишком уставал с сетями. Я целовала каждый мускул, каждую впадинку. У него действительно великолепная спина.

— На сколько?

— Я еще не решил.

— Не поступай так со мной.

— Почему.

— Он… — Я осекаюсь и вздыхаю. Этот человек просто не поймет моих слов.

— Продолжай.

— Шон моя вторая половинка.

— Вторая половинка.

Он насмехается надо мной. Он насмехается над Богом.

— Такие вещи сакральны.

— Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но человечество — нет. Такая пара уязвима, особенно если достаточно глупа, чтобы показывать миру, насколько счастлива вместе. Во время войны риск возрастает вдесятеро. В таких условиях пара может поступить лишь двумя способами: удалиться как можно дальше от человечества и изо всех сил надеяться, что их не найдут. Потому что мир наверняка разлучит эту пару.

Он неправ. Он ничего не знает о близких душах. Но я не могу не спросить:

— А второй путь?

— Утонуть по шею в грязи, вони и испорченности разорванного войной существования…

— То есть вести себя как обычные преступники. Почему ты предпочитаешь видеть людей бессовестными животными? Зачем ты это делаешь?

— Я хочу, чтобы ты взглянула сама, Катарина. Увидела вещи такими, какие они есть. Сбрось повязку с глаз, посмотри, в чем ты оказалась, признай, что плаваешь в дерьме. Если ты не видишь дерьма, которое тебя вот-вот захлестнет, ты не сможешь от него уклониться. Вам придется вместе встречать каждый вызов. Потому что мир разлучит вас.

— Ты до мозга костей циничный манипулятор.

— Виновен по всем статьям.

— Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.

— Я близко ознакомился с превратностями судьбы во время войны. Это были мои лучшие и худшие века.

— Это не любовь.

— Я и не сказал, что это была она. — Он сверкает улыбкой, белые зубы блестят в полумраке. — Предпочитаю войну. Цвета становятся ярче, еда и вода встречаются реже, отчего кажутся вкуснее. Люди куда интереснее. Более живые.

— И более мертвые, — резко говорю я. — Мы потеряли почти половину мира, а ты находишь это «интересным»? Ты свинья. Жестокий варвар. — Я отворачиваюсь. Хватит с меня. Если такова его цена, то я готова уйти. Я больше ничего ему не должна. Он уже отнял у меня все.

Я шагаю к двери.

— Ты должна сказать ему, Катарина. Если хочешь сохранить хоть какую-то надежду.

Я останавливаюсь. Он не может знать. Просто не может.

— Сказать кому и что?

— Шону. О Круусе. Ты должна сказать ему.

Я разворачиваюсь, руки сами поднимаются к горлу.

— Бога ради, о чем ты говоришь?

Я смотрю в его глаза и понимаю, что он откуда-то узнал о моем ужасном позоре. В его глазах таится улыбка и какое-то веселое попустительство. Словно он видел столько человеческого идиотизма, что его это больше не удивляет. Словно он уже давно устал смотреть, как крысы в лабиринте снова и снова налетают на одни и те же стены. Я тянусь к нему с помощью своей эмпатии, расширяю свой дар изо всех сил, но все равно не могу ощутить его присутствия рядом со мной. Там, где он стоит, — ничего.

— Если ты не расскажешь ему, что Круус трахает тебя каждую ночь, пока ты спишь, это уничтожит ваши отношения куда вернее, чем работа в моем клубе. Это, там, внизу, — он показывает на Шона, который подает напитки прелестной, почти обнаженной Светлой, — всего лишь ухаб на дороге, проверка верности искушением. Если твой Шон любит тебя, он пройдет сквозь это, не опуская забрала. Круус же — проверка твоей хреновой души.

Я даже не спорю с ним. Он знает. Каким-то образом знает. Возможно, он может читать мысли, как я читаю эмоции. Меня это пугает.

— Почему я не могу тебя чувствовать?

— Возможно, проблема не во мне. Возможно, она в тебе.

— Нет. — В этом я уверена. — С тобой что-то неправильно. Он снова сверкает зубами в широченной улыбке.

— Или как раз правильно.

Возможно, я выбираю путь труса. Или, напротив, благородный путь. Я не могу решить. В голове каша. Но я обхожу зону Смокингов по широкой дуге и натягиваю на лицо капюшон плаща. Я не хочу встретиться с Шоном, уходя. Если он расскажет мне, мы это обсудим. Если не расскажет, то нет. Я говорю себе, что должна уважать его личные границы, защищать его гордость. Вот куда он будет уходить по ночам.

Цена за спасение моего аббатства — кусок моего сердца и львиная часть моего хребта. Вот во что Риодан оценил свою помощь.

Мой Шон будет каждую ночь противостоять искушениям в Честерсе, а я буду оставаться в аббатстве, одна, в своей постели.

Это не тот мир, который я когда-либо хотела бы узнать.

«В белой комнате»[43]

Однажды ночью, когда мы с Мак убивали Невидимых, спиной к спине, она вроде как раскисла и начала плакать и кричать, пока резала и колола. Она тогда говорила, что отправит их обратно в ад, потому что они украли у нее все, что было ей дорого. Сказала, что раньше она знала свою сестру, знала о ней все, верила, что любовь — это когда знаешь друг друга и всем делишься, а выяснилось, что у Алины был бойфренд, о котором та ни словом не обмолвилась, и совершенно другая жизнь, о которой Мак ничего не знала. Мало того, что Алина не любила ее, — вся ее жизнь до того дня была одной большой ложью. Ее родители оказались ей не родными, сестра тоже могла оказаться не родной — никто не был тем, кем казался, даже она сама.

В стопке дневников Ровены, куда та записывала детали своего мерзкого злобного правления, я нашла и дневники сестры Мак. У меня спрятаны четыреста дневников с эмблемой Грандмистрисс на зеленых переплетах из ягнячьей кожи. Ей было восемьдесят восемь, когда она умерла, хотя выглядела не старше шестидесяти. Под аббатством был заперт Фейри, которого она обгрызала десятки лет. Я убила его, когда выяснила это.

И когда я нашла дневники Алины, я вырвала из них страницы и тайком отправила их Мак, пытаясь показать, что та для Алины была всем.

— Какого черта мы здесь? — раздраженно спрашиваю я. Я бы не думала о Мак, если бы мы сюда не явились. Кристиан телепортировал меня по городу, помогая расклеивать «Дейли». Ну и, да, я позволила ему подержаться со мной за руки. Хотя он все пытается меня облапить. Последний прыжок перенес нас к месту напротив «Книг и Сувениров Бэрронса» — между нами осталась только улица.