Физиология наслаждений - Паоло Мантегацца

Из форм, принимаемых ненавистью, остановлюсь здесь на одной из наиболее безвинных – на злобе, доставляющей людям громадное число преступных наслаждений; говорю о весьма распространенной в мире страсти причинять людям нескончаемый ряд мелких досад забавы или шутки ради.

В первых своих проявлениях мания досады выражается охотой мучить животных. Дилетант в деле этой мелкой злобной страсти подергивает собак за уши и хвост, дразнит лошадей и волов более или менее жестокими уколами, ошпаривает иной раз мимо идущих кошек, веселясь бесконечным рядом подобных упражнений. Усугубляясь, страсть эта заставляет своих адептов нападать и на человека, производя над ним сцепление более или менее для него несносных шуточек, играя вообще около людей роль шмелей или назойливых мошек – несноснейших, как известно, из всех созданий нашей планеты. Когда же досаждения и шутки не переходят меры приличия, их, по моему, следует переносить терпеливо и снисходительно, прощая от души более или менее искусным изобретателям их, так как эти несчастные ощущают в себе как бы зуд болезненной материи и постоянную потребность в подобных, в сущности, безвредных наслаждениях. В ребячестве подобные люди не раз переносили и колотушки товарищей, и всевозможные наказания, и все-таки не отказывались от дорогой для них страсти причинять людям досаду и дразнить окружающих.

Всмотритесь в лицо человека, терпеливо стоящего у окна с легонькой пустой тростинкой в руках; он выслеживает переход через улицу хорошего своего приятеля. Он стоит, сосредоточившись в самом себе и улыбаясь мысли о заготовленном им себе наслаждении. Посмеиваясь и разговаривая сам с собой, он едва ли не трепещет от радости, укрываясь за гардиной и ожидая приближение друга. Завидев вдали приятеля, идущего вдоль улицы с осанкой, полной приличия и горделивого достоинства, шутник захлебывается от радости, едва сдерживая в себе сердечный трепет. Рука его поднимается, холодная струя воды летит из окна на голову проходящего друга, и лицо шутника, зарумяненное удачей, высовывается из-за гардины окна, заливаясь хохотом и приветствуя с ног до головы облитую жертву свою. Я знавал людей, хохотавших до слез при удаче шутки подобного рода.

Прочитав эти строки, какой-нибудь охотник до подобных досадливых издевательств над людьми, пожалуй, обидится за включение обычных ему милых увеселений в главу «О ненависти и злобе человеческой». Пусть снесет он укор мой; я не в состоянии изменить или модифицировать мое мнение на этот счет. Охота досаждать, хотя бы и не причиняющая, в сущности, действительного вреда, все же остается безнравственным делом, будучи наслаждением, основанным на страдании другого лица. Когда жертва наша не сознает желания укола с нашей стороны и не выказывает досады своей, когда ей удается скрыть от глаз наших и болезненность своего испуга, и свое страдание, тогда мы гораздо менее радуемся удаче шутки своей и даже вовсе не чувствуем от нее никакого наслаждения.

Радость забавника бывает, как известно, тем сильнее, чем болезненнее выказывается испуг противника и чем смешнее бывает положение пойманной шутником жертвы. Можно ли после этого отрицать преступность подобных диких наслаждений?

К понятию о ненависти мы причисляем множество весьма разнообразных элементов, из которых некоторые граничат уже с преступностью; другие же, наоборот, приближаются к самым благородным и великодушным порывам человеческого чувства. Бывают ненависти почти извиняемые по грандиозности целей своих и стремлений, как, например, ненависть национальная, и наоборот, бывают озлобления, дышащие таким ничтожеством и мелочностью, что оказываются уже только жалкими и возбуждают в людях смех. К этим последним, простите меня еще раз, относится и охота дразнить и возбуждать досаду.

Наслаждение еще менее невинное состоит в охоте убивать животных. Мания разрушения проявляется в легкой форме, в желании людей сломать, изрезать и разрушить что-либо. Обуреваемый этими страстями человек (впрочем, может быть, и весьма почтенный) останавливается охотно на полдороге, чтобы раздавить попавшееся ему под ноги насекомое; набалдашником своей трости он сбивает во время прогулки головки лучших цветов полевых растений и с бешеным удовольствием обнажает от листьев ветки деревьев. Но при большем усилении этой страсти неодушевленные предметы уже не удовлетворяют жажды разрушения, и тогда-то мы начинаем с наслаждением давить безвинных насекомых и с восхищением обрываем, одно за другим, крылья бабочек. Мания истребления доходит иной раз до бешеной страсти; человек, которому поручено зарезать целое стадо овец, покончил бы с первым бараном при полном спокойствии и равнодушии; других он начал бы резать с наслаждением и, став мясником по увлеченно-личной страсти, он начал бы под конец резать и четвертовать, трясясь от неги сладострастия, бешено и страшно скрежеща зубами. Мне самому случилось быть однажды свидетелем нечто подобного. Юноше нежных чувств, нрава мягкого и доброго, пришлось зарезать на моих глазах с полдюжины кур. Он принялся за неприятную выпавшую на его долю задачу спокойно и равнодушно, хотя и без видимого отвращения. Не будучи привычен к делу мясника, он непроизвольно подверг первую жертву долгой и мучительной агонии, и спазматические издыхания жертвы неприятно смутили его; за вторую экзекуцию он принялся дрожащими уже руками и невольно приостанавливался, вглядываясь в перипетии агонии, и вот, наложив на жертву окровавленную руку, он жадно прислушивается к конвульсиям предсмертных мук. К убиению третьей птицы он приступил уже с жестокостью во взгляде и с видом полного наслаждения; наконец, вышедши из себя, он, трясясь от ярости, набросился на последние жертвы и бешеными ударами ножа своего начал резать, бить и рвать более или менее живое мясо, так что последняя курица была уже буквально искрошена в куски. Убийца стоял между зарезанными и еще трепещущими трупами и жадно перебирал в руках горячие, еще дымящиеся внутренности. Он наслаждался наслаждением варвара, и я, смотря на него, испугался его вида. Он сознался мне потом, что вид крови ослепил его, и что в эти минуты он охотно зарезал бы сотню подобных животных. К исповеди своей он прибавил еще, что в это мгновенье на него напал непонятный для него прилив половых сладострастных чувств. Я придаю весьма важное значение этому факту, так как он может указать на некоторые еще неизвестные нам физические и анатомические отношения между инстинктом в мозгу, приводящие к убийству и обладающие способностью зарождаться. Тем более что описания взятия городов во время войны указывают, что во время жесточайшей резни необузданное сладострастие всегда присоединяется к бесчеловечию; много рассказывают очевидцы о том, как запах и пары проливаемой крови слепят умы осаждающих, превращая человека в ужасающее и отвратительное животное.

Даже и та форма ненависти, которая называется местью, имеет свои мелочные неповинные наслаждения, в доказательство чему напомню читателю то сладостное для него мгновение, когда он давит ногтем блоху, упившуюся его кровью.

Влияние наслаждений ненависти и всех подобных ей чувств пагубно для человека. Если физиологическое наслаждение не причиняет зла, то порочное удовольствие всегда носит в себе собственное себе осуждение. Даже в лучшие моменты преступного наслаждения злом, привнесенным другому, человек не перестает ощущать внутри себя таинственное смущение, уничтожающее всякую в нем радость. Плеск взволнованных внезапно вод, смущая прозрачность их, застилает на время глубь человеческого сознания, но при первом затишье человек видит снова всю порочность свою, в неумолимом зеркале совести и раскаивается немедленно в преступном своем наслаждении. Боль от угрызений бывает так жестока и невыносима, что человек снова начинает мутить воду новыми проступками, чтобы только не читать ничего в книге собственного сознания. Иной раз, не сумев затемнить светлого зеркала, не перестающего отражать обвиняющую истину, он закрывает в отчаянии собственные очи, занося на них обоюдоострый нож софизма и самообольщения. Тщетно и жестоко это ухищрение – совесть дает себя чувствовать многоразличными путями; нашедши загороженной одну тропу, ведущую к нашему сердцу, она немедленно избирает себе другую и, так или иначе, всегда достигает вовремя, чтобы еще и еще раз прочитать нам приговор свой.