Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

Добиться через главенство во Временном правительстве, затем через диктаторство царского престола Керенский мог надеяться и с помощью союзников в войне, а еще больше — через «тайное братство». Об этих надеждах явных сведений встретить не довелось, но основания для подобного предположения имеются. В статье Аронсона о масонах можно прочитать: «Стоило бы остановиться еще на одном моменте, поговорить о нитях, связывающих в этот период русских масонов с французскими. Ведь Франция, можно сказать, — это прародина русского политического масонства. К сожалению, по литературе трудно проследить эту сторону вопроса. Однако самый факт взаимовлияния довольно бесспорно вытекает из ссылок того же Милюкова на соглашения Керенского с Альбертом Тома, эмиссаром Франции, которые имели значение и в вопросе коалиционного правительства, и в направлении внешней политики».[220]

В своих показаниях Соколову Керенский довольно напористо обвиняет в связях с немцами и шпионаже в их пользу большевиков. Делает прозрачные намеки он по этому поводу и в адрес царицы. Особенно примечательны его воспоминания о том, как он сам допрашивал Александру Федоровну о ее «немецком» кружке и как та, хитро уйдя от разговора, закатила истерику, как он изобличил царицу и ее фрейлину Вырубову в сожжении каких-то ценных бумаг. Что ж, возможно, он многого и не сказал, кроме этих намеков, имея то ли личные интересы в подобном замалчивании, то ли германское или масонское табу на царские связи. Так что сведения об этих возможных связях остались под семью печатями, как и секрет царской свастики. «Войдя в дом Ипатьева, Государыня сделала отметку на косяке окна своей комнаты. Она нарисовала свой индийский знак и рядом указала дату „13/30 Апр. 1918 года“»,[221]— писал впоследствии Соколов… Что выражала этим государыня? Обозначала свое пребывание, тоже считая его временным, для тех, кто ее разыскивал? Или делала мистическую метку-символ, наподобие той, которую оставили на Ивановском (Михайловском) кладбище Екатеринбурга неизвестные лица. Об этом сообщил инспектору уголовного розыске Талашманову 30 октября 1918 года житель города Антонов. По его словам, в июле этого же года он увидел на кладбище, куда пришел почтить память умершего сына, несколько свежих могил. Какие-то неизвестные женщины объяснили ему, что тут похоронены красноармейцы. Но особенно заинтересовало Антонова одно свежее захоронение в углу кладбища метрах в двадцати от забора. Оно имело необыкновенный вид: «…была сильно большая куча земли с большими комьями, на могиле креста не было, а был воткнут в средину кучи, забит кол, который я с трудом вытащил и спрятал тут же, невдалеке в траве». Так рассказывал Антонов, уточнив, что кол имел длину более метра (1,5 аршина) и толщину около 9 сантиметров (2 вершка). То, что это могло быть символическим захоронением, в некоторой степени подтвердили результаты его вскрытия, проведенные в ноябре 1918 года комиссией во главе с Сергеевым. В могиле оказалось два трупа: юноши свыше шестнадцати лет и мужчины, личности которых не установлены. На том и другом — странная одежда: защитного цвета рубахи и белье в полоску; ни брюк, ни обуви не было. Кто не знает народного символа против нечистой силы — кол в могилу? И кого могли пригвоздить этим символом в то время? И кто мог насыпать эту скорую грубую могилу, обозначив ее вот такой неуважительной и издевательской отметиной среди крестов, установленных на остальных могилах?..

Как бы мне хотелось задать эти вопросы Соколову! Что бы он ответил на них? Какие бы дал объяснения по многим другим заковыристым моментам его антибольшевистского дела?

Вообще-то это даже не беседа. И не потому, что она — «несостоявшаяся». Просто попытаюсь прокомментировать некоторые положения книги Соколова «Убийство царской семьи»…

Снова навлекаю на себя гнев и едкий сарказм будущего оппонента. Вижу его ироническую улыбку, слышу колючее замечание: «Все хитришь, ортодоксальный автор!.. Во вступлении выдумал за меня удобные для себя вопросы. Теперь вот подобным методом пожелал с Соколовым расправиться. Что ж, так легче о себе заявить. Но легкость и поиск истины — несовместимы…»

Могу, конечно, возразить на этот возможный упрек. Но я ведь действительно все эти диалоги придумал. Признать, что все именно так и не иначе, — тоже несправедливо. Остановлюсь на компромиссном варианте: если и хитрил, то только в выборе формы подачи, чтобы порой однообразный и, может быть, несколько утомительный для восприятия материал оживить. Ну а чтобы отвести обвинение в поиске легкого пути к истине, сразу же сам себе от имени Соколова задам не очень простой вопрос:

— Вот вы здесь, гражданин хороший, уважаемый и неуважаемый автор-исследователь, очень много наговорили всякой всячины. Ну а почему обойден стороной вопрос о том, что о расстреле царя, а затем и семьи известили сами же большевики? Я ведь привел по этому факту довольно убедительные документы, телеграммы, газетные публикации. Ведь это соль всего дела — саморазоблачение.

— Сказать, что совсем обошел стороной, не точно. А сказал скороговоркой — это было. Что ж, остановлюсь на этом подробнее. Вполне согласен, что «саморазоблачения большевиков» для следователя Соколова — это соль, самый главный аргумент, поскольку других изобличительных фактов, по сути дела, и нет. Одни домыслы, одни намеки. Не говоря уже об откровенных сплетнях. Но личное признание — это уже серьезно. Правда, они тоже разные бывают. Скажем, Павел Медведев, который был разводящим караула сразу в доме Ипатьева, а затем — обслуживавший только внешние посты, тоже во многом «признался». Беру в кавычки, потому что его показания больше похожи на самооговор, чем на признания. В доме Ипатьева в ночь предполагаемого расстрела Медведев по своему служебному положению быть не мог. Сбор револьверов для внутреннего конвоя, предупреждение караула в доме Попова, «чтобы не боялись», т. е. разглашение сведений о секретной акции, — в это трудно поверить. Еще более бессмысленно «признание» Медведева в отсылке его Юровским в самый ответственный момент на улицу «проверить, не слышна ли стрельба из дома». Зачем бы он тогда приглашался в дом, если бы не участвовал в расстреле? Лишним свидетелем? Или нужным для колчаковскои контрразведки и следствия «очевидцем»?.. Это настолько было слабым местом в показаниях Медведева, что следователи решили подправить их с помощью медведевской жены. Она «точь-в-точь» передала «услышанное от мужа», обычно сдержанного и о служебных делах не говорившего, вдруг вылившееся из него откровение, причем такое, которое так нужно было следствию. Сам Медведев-«очевидец» оказался из-за своей несговорчивости ненужным, поэтому его в срочном порядке… скосил «сыпной тиф», да так поспешно, что господин Соколов даже «не успел» побеседовать с этим главным и единственным на то время «очевидцем». Зато жена Медведева — жена «злостного большевика», цареубийцы, у которой нашли царские вещи (уже за это одно ее бы расстреляли!), не исключено, что и подброшенные, — была выпущена на свободу. Да старики-сибиряки, чудом спасшиеся в свое время из той же колчаковской контрразведки, и старики-эмигранты, кто в этой контрразведке, тоже в свое время, заправлял, услышав о подобном, каждый по-своему ухмыльнутся. Жена Павла Медведева сообщила следствию, что муж ее участвовал в расстреле, поведала всевозможные подробности «трагедии в доме Ипатьева», несчастную женщину можно понять: ценой оговора мужа, которому уже ничто не могло помочь, она спасала не столько себя, сколько троих детей, остававшихся в случае ее смерти сиротами. Надо полагать, что и ее оставляли в живых до поры до времени как единственную пока «свидетельницу очевидца», надеясь заполучить более важных свидетелей и не надеясь на такой короткий век Колчака в роли Верховного правителя. Правда, у меня нет оснований считать, что все, кто вел следствие, в том числе и Соколов, не верили со всей искренностью в то, что именно большевики расстреляли или уничтожили иным способом царскую семью. Более того, в материалах, собранных Соколовым, встречаются показания, когда простые люди, тоже верившие в это, резко обрывали собеседников, когда те утверждали, что царя и его близких нет в живых. Резюме было коротким: смерти царю хотели только большевики, и тот, кто распространяет слухи о его смерти, — сам большевик. С другой стороны, — имеются и такие показания, — представители Советской власти после изгнания колчаковцев и их союзников пресекали разговоры о том, что царь жив. Вот такие парадоксы этого дела.