Княгиня - Петер Пранге

13 мая 1649 года, в день Вознесения Господня, папа Иннокентий X, отслужив в присутствии кардиналов, представителей дворянства и зарубежных посланников праздничную мессу, зачитал, стоя перед замурованными воротами собора Святого Петра, буллу, в которой официально провозгласил следующий, 1650 год Священным годом. Однако не все из жителей огромного Рима имели повод для ликования. В то время как сотни и тысячи христиан со всего мира готовились к юбилейному торжеству, собираясь отправиться в Рим за отпущением грехов, Клариссу продолжало снедать тоскливое чувство неопределенности. Неужели кузина на самом деле совершила то, в чем обвинял ее тот монах? И если так, догадывается ли она, что Кларисса посвящена в страшную тайну?

Все лето Олимпия ни шаг не отпускала от себя Клариссу, посвящая ей столько времени, что даже Иннокентий иной раз бурчал, что, мол, невестка совсем забросила его. Словно вдруг вернулись далекие годы первого визита Клариссы в Рим: кузина была сама предупредительность, она постоянно справлялась о ее самочувствии, о том, какие мысли ее тревожат, стараясь угодить всем ее желаниям, — и все якобы ради душевного спокойствия Клариссы. Это еще можно было объяснить. Куда труднее было объяснить то, что донна Олимпия не позволяла Клариссе ни секунды побыть одной. За столом усаживала рядом с собой, составляла компанию при шитье и чтении; отныне кузина проторила дорогу даже в святая святых Клариссы — в ее обсерваторию, где с увлечением разглядывала звезды, хотя прежде отнюдь не питала повышенного интереса к астрономии. И так было не только в стенах палаццо; всякий раз, покидая дворец, Кларисса могла с уверенностью сказать, что с ней отправится и донна Олимпия, желавшая видеть каждый ее шаг, отмечать каждое сказанное ею слово.

Постепенно привычку кузины тенью следовать за ней княгиня стала воспринимать как некую скрытую угрозу. Но еще хуже было тогда, когда неотложные дела вдруг вынуждали Олимпию покидать Клариссу. Эти часы оборачивались для княгини самой настоящей мукой — за каждой дверью, за каждой шторой ей чудилась неведомая опасность. Нервы Клариссы были напряжены так, что она вздрагивала при малейшем шуме или шорохе, а стоило кому-нибудь обратиться к ней сзади с самым невинным вопросом, как несчастная буквально готова была умереть со страху.

Как ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, кому она могла бы довериться! Никого… Лоренцо Бернини после своего знаменательного визита с изумрудом для Олимпии и цветком для княгини, казалось, забыл дорогу в палаццо, Франческо Борромини также избегал ее. Может, стыдился трагического инцидента с рабочим? Хорошо зная этого человека, Кларисса понимала, что он тяжко переживал свое деяние, пусть даже римляне и предпочитали о нем помалкивать. Или же он избегает ее из-за того, что она каким-то жестом или невзначай брошенной фразой задела его?

Все это так и оставалось для княгини загадкой. Она внушила себе, что работы в церкви Сан-Джованни съедают все его время. Из застольных бесед Кларисса регулярно узнавала о ходе перестройки епископальной церкви Латерана — уже в августе были завершены штукатурные работы, — однако в душе понимала, что отсутствие Борромини продиктовано иными причинами. Кларисса чувствовала себя одной-одинешенькой в целом свете, будто выпавший из гнезда птенец. Она не могла открыться даже своему исповеднику, регулярно навещавшему ее; монсеньор Спада был ближайшим доверенным лицом папы после Олимпии, и кто знает, что стало бы, если бы ее худшие подозрения подтвердились? Разве можно исключать, что и сам Иннокентий приложил руку к смерти брата?

Таким образом, Клариссе оставались созерцание ночного небосвода и молитвы. Жизнь ее протекала между обсерваторией и часовней палаццо, и эта жизнь была по душе княгине, ей стало казаться, что это и есть ее истинная жизнь, пусть даже она пуста и бессмысленна. И хотя княгиня готова была выносить ее годы и годы, тем не менее без сожаления в любой момент покончила бы с этим бессмысленным времяпрепровождением. Но не было рядом того, кому она смогла бы открыть очарование звездного неба, того, кому бы Бог определил ее в спутницы.

В пору ненастья, осеннего листопада случилось событие, на некоторое время отвлекшее внимание донны Олимпии от Клариссы. Другая Олимпия, красавица княгиня Россано, забеременела — ее основательно раздавшийся живот послужил неоспоримым доводом в пользу развенчания мифа о бесплодии молодого кардинала Памфили. Донна Олимпия была настолько разгневана этим актом явного предательства интересов семьи ее сыном, что заставила Иннокентия принять решение об изгнании Камильо и его наложницы из Рима, строго-настрого воспретив всем даже произносить имя кардинала в стенах палаццо Памфили. Однако когда во второе предрождественское воскресенье до нее дошла весть о появлении на свет здоровенького внука, Олимпия внезапно смирилась. Она выхлопотала для Камильо разрешение вернуться в Рим и расстаться с мантией. Более того, чтобы ее внучок впоследствии получил статус признанного и полноправного главы рода Памфили, Олимпия даже одобрила заключение брака, отпразднованное в четвертую предрождественскую неделю со столь неподобающей пышностью, что гости ломали себе голову над тем, каким же образом донне Олимпии удалось наскрести деньжонок на помпезное торжество.

Ответ не заставил себя ждать. Во всяком случае, Кларисса узнала его уже очень скоро.

— Жду не дождусь сюрприза, — с горящими от возбуждения глазами призналась ей Олимпия во второй половине дня 24 декабря. — Поскорее бы наступил вечер.

— Сюрприза? Какого? — не поняла Кларисса, стараясь придать интонации беззаботный оттенок. В последнее время главным ее занятием стало разыгрывать в обществе Олимпии непринужденность. — Что ты имеешь в виду?

— Сама, сама увидишь.

В канун Рождества Христова папа Иннокентий на портшезе во главе многолюдной процессии под пение паломников и верующих направился из Ватикана к епископальной церкви Латерана. После шестикратного удара колоколов пение смолкло. Иннокентий, покинув носилки, поднялся по ступеням к порталу церкви. С торжественно-серьезным лицом он пал на колени и посохом пастыря постучал в замурованные врата храма, домогаясь доступа в него. Одновременно шестеро кардиналов направились в шесть других главных римских храмов, чтобы от его имени провести подобный ритуал и там. Тотчас же после первого удара посохом каменщики стали выламывать каменную кладку, и вот понтифик вступил во владение величественной базиликой. Так был открыт год 1650-й — Священный год!

Последовавшую за этим полуночную мессу Кларисса просидела рядом с кузиной. Едва прелат успел прочесть из Евангелия от Луки и донести до верующих благую весть о прибытии Избавителя на землю, как к креслу в алтарной части, на котором восседала донна Олимпия, подошел один из каменщиков и отвесил церемонный поклон.

— Донна, как было велено, передаю вам это! — прошептал он, подавая ей покрытый пылью и перемазанный остатками засохшего раствора ларец.

Кларисса бросила на кузину непонимающий взгляд, но той было явно не до княгини. Позабыв обо всем на свете, Олимпия поспешно приняла ларец. Кларисса заметила, что он довольно тяжел, однако это не помешало кузине спокойно водрузить его к себе на колени и не расставаться с ним до самого завершения мессы. Вполуха слушая проповедника, донна Олимпия время от времени довольно поглядывала на ларец, ласково поглаживая крышку. Она выпустила его из рук лишь далеко за полночь, вернувшись в палаццо Памфили.