Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Шевырев видел смерть сотоварищей своих, крестился. Когдаголовы их отделялись от тела, лицо искажалось искренним горем, но страха на немне было. Однако оставшись последним из приговоренных живым, он побледнел и стревогой начал озираться, словно бы только сейчас осознав, что настал его час.Лоб покрылся каплями пота; князь начал громко читать канон Иисусу.

Палачи подошли к нему, принудили лечь ногами к колу ипривязали к щиколоткам веревки, которые соединялись с упряжью двух лошадей. Колсвоим толстым концом был уперт в широкое и толстое бревно, не дававшее емусместиться.

Князь лежал зажмурясь, ерзая головой по земле и с силойнатягивая на ноги длинную рубаху, в которую только и был одет.

– Чего прячешь, чай, не девка, – грубо сказал палач, задираяего рубаху, чтобы проверить, точно ли направлено острие кола. При этом он косилглазом на возвышение, опасаясь пропустить царева знака.

– Приступайте с Богом, – второй раз за этот страшный деньсказал Иван Васильевич и облокотился на руку лбом, словно устал видеть нынчекровь.

– Трогай! – крикнул палач, и лошади пошли вперед, волочатело Шевырева и насаживая его на кол.

Князь крикнул, сперва тонко, пронзительно, потом захрипелгрубым, толстым, словно бы и не своим голосом.

Палач со злым лицом кинулся к своим подручным. Ему казалось,что они погнали коней слишком быстро, а по замыслу казнителя, колу следоваловходить в тело жертвы медленно, неспешно разрывая нутро и причиняя самыесильные мучения.

Что он мог знать об этих мучениях!..

Кол установили, и казнимый с криком взмахнул руками, словнобоялся сорваться с высоты. Все увидели, что по свежеструганному, белому деревутекут вниз потоки крови. Белая рубаха на подоле стала красной.

Голова князя бессильно свесилась на грудь, и палачбеспокойно забегал внизу, вытягивая шею и с усилием вглядываясь в неживое отмуки лицо. Он боялся, что несчастный уже испустил дух. Но вот искусанные губыШевырева испустили стон, и палач с явным облегчением перевел дух. Жив, слава теГосподи! Если повезет, проживет еще суток трое. Чем больше, тем лучше! Этотдушегубец искренне желал сейчас своей жертве как можно более долгой жизни, ибокаждый час на колу длил страшную муку.

Царь все это время сидел, наполовину прикрыв лицо рукой. Кактолько кол подняли, встал и он, сняв шапку и осеняя себя крестом. Следуя егопримеру, обнажили головы и немногие присутствующие здесь бояре. Они крестилисьистово, опричники же с неохотою, словно исполняя непонятную прихоть повелителя.Но никто и словом не обмолвился, лишь косились на бледное, с дрожащей нижнейчелюстью лицо государя.

Многие из людей, бывших на площади, становились на колени.Кое-где взвивался над толпой женский плач и причит, но тотчас затихал, словноплакальщице перехватывало горло.

Вдовица в большой шапке, внимательно следившая каждоемгновение страшной казни, столь старательно тянула шею, что та словно бы дажеудлинилась от напряжения. Увидав кровь, потоками лившуюся по колу, она вдругсхватилась руками за горло и зашлась в коротких пронзительных воплях, причем нислова в них нельзя было разобрать, потом стала рвать на себе одежду.

Охранники, поначалу малость опешившие от таких страстей,наконец опамятовались и, подхватив женщину под локотки, поволокли из толпы,причем дорога пред ними очищалась мгновенно, словно кислотой вытравленная, ибонарод русский испытывает к кликушам, сиречь, припадочным, бесноватым,брезгливое отвращение, а это, несомненно, была кликуша.

Женщина билась с такой силой, что дюжие молодцы едваудерживали ее. При одном таком рывке шапка свалилась с головы, и длинные черныекосы посыпались на землю, словно клубок черных змей. Волосы были на дивомолоды, ярки, хотя открывшееся лицо вдовицы оказалось сплошь испещреноглубокими морщинами. Один из охранников торопливо, кое-как нахлобучил ей шапку,и черкесы рысью понеслись прочь.

Иван Васильевич нахмурился, глядя вслед кликуше, потом пожалплечами и сошел с помоста, более уже не глядя ни на залитые кровью колоды, нина кол, на котором сидел Шевырев.

Единственное, что сказал государь, уже входя во Фроловскиеворота Кремля, это было:

– Пусть иноземцы вместе с Курбским верещат, пока неохрипнут, но за измену – смерть.

Голос его был уже тверд, лицо казалось спокойным.

Вслед за государем разошлись и остальные. Постепенно площадьочистилась и от народу. А злополучный князь жил еще до вечера, изредка приходяв себя и принимаясь с полуслова бормотать канон Иисусу.

* * *

Вечером того дня в царевых палатах, против обыкновения, былотихо. Впрочем, на завтра был назначен отъезд в Александрову слободу, и никто несомневался: «поминальный» пир по изменникам пройдет там с надлежащей пышностью.

После раннего ужина в обществе одного только АфанасияВяземского царь удалился к себе в опочивальню, лег и принялся ждать привычногопосещения Бомелия. Лекарь нынче задерживался, но царь сначала не замечалзатянувшегося ожидания: лежал, бессонно глядя на пламень свечи и думая какую-тодуму. Изредка он хмурился и елозил по подушке затылком, словно качал головой.Его весь вечер не оставляла некая докучливая мысль, но была она до тогонесуразной, даже глупой, что Иван Васильевич упорно гнал ее прочь. Однако жеона, зараза, все лезла да лезла…

– Да ну, чепуха, быть того не может! – вслух сказал наконеццарь, вздрогнув от звука собственного голоса. Встревожился – и, опасливо косясьв темные, наполненные шевелящимися тенями углы, кликнул дремавшего за дверьюВяземского – нынче был его черед начальствовать над караульными.

– Поди-ка, Афоня, погляди, куда наш Бомелий запропастился, –сказал Иван Васильевич ласково. – Лезет в голову всякая дурь. Чую, не заснутьмне нынче без его питья ночного, пускай подаст незамедлительно.

– Щас я его за зебры приволоку к твоей милости, – буркнулвысокий, полный, медлительный Вяземский, который испытывал, как прочиеопричники, да и вообще все русские приближенные царя, понятную неприязнь кпронырливому иноземному лекаришке, пользовавшемуся при дворе огромным влиянием,и радовался даже намеку на то, что государь опалился на дохтура Елисея.

Иван Васильевич вновь принялся терпеливо ждать, отводя глазаот углов и зная, что скоро наступит желанное успокоение всем страхам,гнездившимся в тайниках души. Утишению этих страхов немало способствоваланынешняя казнь, ну а чудодейное питье Бомелия изгонит последние остатки их.