Дверь в стене тоннеля - Николай Черкашин

– Ни одна альтхафенская тайна не стоит и пилотки с головы сержанта Лозоходова…

(Капитан Олег Еремеев)

Через два дня после разгрома фирмы «Эвтанатос» на двадцатый этаж черкизовского небоскреба поднялись трое оперативников.

– Гражданин Еремеев? – осведомился старший. – Ознакомьтесь с ордером на обыск и постановлением на арест.

– В чем дело, ребята?

– Вы обвиняетесь в незаконном хранении оружия и убийстве гражданина Леона Игоревича Ковальчука.

Обыск, проведенный на квартире, ничего не дал. Дельфа заперли в ванной, и он чуть не выломал дверь.

– Все правильно, – сказал он на прощание Карине. – Капитан отвечает за все. Я потерял пассажира, мне и отвечать.

Еремеева отвезли в следственный изолятор на Матросской Тишине. Так началась его новая – пятая жизнь…

Едва за спиной лязгнула тюремная дверь, Еремеев с порога крикнул в битком набитую камеру:

– Бывшие моряки есть? Ко мне!

Он прокричал это так, как будто прямо сейчас готов был увести бывших моряков из камеры на корабль. Народ в СИЗО невеселый и необщительный – каждый в свою беду, в свою думу погружен. Это не лагерный барак со своей железной иерархией. Но и здесь, конечно, своя групповщина. Вон старожилы-паханы лучший угол на нарах заняли, кучкуются… Оттуда и насмешки полетели:

– Адмирал Нахимов прибыл!

– На параше плавать будет…

Еремеев стоял как командир на плацу, объявивший построение. Он обводил камеру глазами: не может быть, чтобы среди двух десятков российских мужиков не нашлось хотя бы одного моряка!

Нашлось!

С нижних нар поднялся детинушка лет тридцати с примятым боксерским носом и черными буклями длинных волос, разбросанных по голым плечам, на правом синела наколка – дельфин в прыжке, якорь и буквы «КСФ», разбросанные по остриям румбовой звезды.

– Ну, я моряк… А дальше что?

– Дальше потолкуем кое о чем…

Они отошли, ловя на себе любопытные взгляды, в самый малолюдный угол камеры.

– Олег! – протянул руку Еремеев.

– Вова, – мрачно прогудел длинновласый боксер.

– На северном флоте служил? – кивнул на наколку Еремеев, безошибочно расшифровав литеры «КСФ» как «краснознаменный северный флот», а дельфина как эмблему подводных сил. – На лодках?

– Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…

– В боевых пловцах, что ли?

– Ну…

– То, что надо!

– А чего надо-то?

– Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.

К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.

– Вы, что ль, моряков спрашивали?

– Мы. На чем ходил?

– На сейнерах. Коком.

– Где?

– В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.

– Звать-то тебя как?

– Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно – Ереваныч.

– А почему «Е», а не Ю-риваныч?

– Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…

– Погоди. Чего тебе тут шьют?

– Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.

– Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?

– Угон личного автотранспорта.

– Ну а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.

– Ты чего, из ментов, что ль? – насторожился Вова.

– Юрисконсультом в фирме работал.

– Ну, тогда ты Плевако! – уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.

– А чего тебя на авто потянуло? – усмехнулся Еремеев. – Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?

– Сколько?

– Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».

Вова задумался.

– Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…

– Ой, какой плов я из мидий делаю! – застонал Ереваныч.

– Да заткнись ты со своим пловом!

– Фу, Вовочка, как невежливо! – осадил его Еремеев. – Ты и в детстве такой был? Небось в няньку соской кидался?

– Я ж говорю, а он перебивает…

– Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! – окрысился бывший кок.

– Ша, ребята! – остановил их Еремеев. – Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии – вы же перворазники, надеюсь?..

– Ага, – подтвердил Вова.

– После выхода я беру вас к себе на пароход.

– То ты юрисконсульт, то ты капитан… – засомневался диверсант.

– Яхтенный капитан, – уточнил Еремеев. – Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу – по части тактики поведения на допросе.

В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО – это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда, и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три – перед глазами стоял мрак нового тоннеля, и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?

В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов – звонами, Абрамцево славилось тишиной.

Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец, оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.

…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности – мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.