Цветок яблони - Алексей Пехов

Разделил на десятки, согласно силе и умениям. Тех, кто пользовался двуручныморужием, топорами или гранд-фальшионами, собрал в один крепкий кулак резерва. Остальных, с щитами рондашами[2] — в главную ударную силу.

Люди были разные. И не все понимали, чего от них хочет Дэйт — командир баталий. Вир стал разъяснять, как легкая пехота действует в десятках. Как атаковать в плотном строю или россыпью. Как эффективнее защищать товарищей. Как защищать товарищей с тяжелым оружием, когда те прорывают вражеский ряд. Как умело идти на пикинеров, если за теми нет алебардщиков, и что делать, когда есть алебарды или двуручные мечи. Как держать щит, чтобы пика тебя не проткнула.

Первый день битвы, когда пало Бутылочное горло, они встретили в поле, в час вступления баталий Дэйта в схватку, и дрались до темноты.

К исходу дня Вир потерял двенадцать человек из сотни. «Малость», при том, что полностью исчезли некоторые полки. Бойцы отряда без сомнений шли за ним, а после присоединились и другие, из тех, кто в схватке лишился своих подразделений.

В итоге под началом Вира, к его большому удивлению, оказалось двести шестьдесят семь человек и, чтобы как-то отличать их в бою от остальных, он посоветовал поверх доспехов вязать широкие светло-серые ленты. Капитан Винченцо Рилли заметил тогда:

— Вышел бы неплохой наемный отряд, парень. Вы проворные и злые, как шаутты. Я даже название вам придумал. «Камиче гриджо», что на треттинском — «Серые рубахи».

Кто-то услышал, и это прозвище подхватили остальные. Быстрые, не вступавшие в долгие бои, они нападали внезапно, атакуя, наносили урон и отходили назад, под прикрытие более тяжелых отрядов.

Враг на этом участке фронта стал их опасаться, не меньше, чем тяжелых латников из личной гвардии треттинского герцога или ударной кавалерии Ириасты.

Вир устал за эти дни. Потерял счет часам. Не оценивал скорость времени, отмечая лишь приход ночи, когда противники, не способные переломить ситуацию, отползализализывать раны.

Ученик Нэ бил, рубил, колол, резал, падал, бежал, дрался, и все время кричал. Кричал столько, что лишь чудом можно объяснить, что он до сих пор не сорвал голос, командуя отрядом.

А сегодня он знал, что это последний день битвы. Все знали.

Простой расклад: или они, или их.

И он очень радовался, что Бланка находится в Лентре, под защитой надежных стен.

Они виделись лишь кратко. Часть ночи и жалкая доля утра. Он заснул рядом с ней, успел попрощаться, в душе ликуя, что та не спорит, чтобы остаться в лагере.

Был дождь. Светило солнце. Снова скрывалось с приходящими с севера тучами. И опять дождь. Утро сменилось днем, тот дотянул до полудня, и армии пришли в движение.

Гремели барабаны, пели волынки, свистки сержантов издавали резкие звуки. Баталии, стальные квадраты, ощетинившиеся пиками и алебардами, несокрушимыми волнами наваливались на полки пехоты, подминая их под себя, противостояли кавалерии. Та лисьими хвостами металась по Четырем полям, сталкиваясь друг с другом, давила пехоту и гибла под стрелами и болтами. На кольях, в ямах, под выстрелами скорпионов и катапульт.

Меч Шрева лежал в руке, как влитой. Недлинный, с удобной ухватистой рукояткой, чуть более широким, чем требуется, клинком, он прекрасно показал себя. Вир рубил, закрывался щитом, шел вперед по грязи, лужам, траве, крови, выпущенным внутренностям и трупам. Первым врезался в ряды противника, уворачиваясь от метивших в лицо наконечников. Подсекал ноги, бил в щели, не прикрытые броней, иногда оказывался на земле и боролся с кем-то, орудуя уже не мечом, а кинжалом. Светло-серые ленты на его кольчуге давно стали буро-черными. И иногда становилось сложно отличить, где друг, а где враг.

Его отряд был клином, который молотком вбивали в массивный булыжник, чтобы расколоть его. Они ломали оборонительный ряд, куда, расширяя его, втекали шедшие за ними ириастцы.

Вир, захваченный битвой, находясь в самой ее гуще, не видел, как отборная кавалерия фихшейзцев большими жертвами проломила ряды баталии Зидвы. Как солдаты с алебардами и поллэксами раздробили ее на десятки маленьких отрядов, уничтожили, прошли далеко вперед.

Для Шерон все происходящее являлось одной бесконечной глухой болью. Та почти ежесекундно отдавалась холодными иглами где-то в глубине глазных яблок, когда рвалась чья-то жизнь. То, что происходило вокруг — ужасало.

До этого она принимала участие лишь в одной битве, в качестве молчаливого свидетеля, на Бледных равнинах Даула. И хотя нынешнее сражение выглядело куда менее масштабным, чем то, в котором участвовала Мерк, оно происходило здесь и сейчас, вокруг Шерон, и от него было не отмахнуться, не сказать, что ей лишь почудилось.

Не чудилось.

Привстав в стременах, она смотрела как везде, куда ни кинь взгляд, кипит битва. Среди массы движущихся отрядов, несущейся конницы, властвовала смерть.

Это напоминало ей море Мертвецов. Ее море. То, что она помнила с детства. Видела его в период спокойствия и ярости. Дышала его соленым горьким ветром. Чувствовала зябкую стужу, что приходила в месяц Снегиря с метелью. Плавала в бесконечно-прозрачной воде, видя дно и ленты водорослей. Ныряла на глубину за мелким некрасивым тусклым жемчугом. Ловила рыбу, вытаскивая мокрую, тяжелую сеть вместе с отцом. Гуляя вдоль берега, выискивала осколки бледно-розовых раковин среди черной мокрой гальки. Она любила это море, часть ее жизни, а потом, когда в нем пропал Димитр, ненавидела.

Злое. Жестокое. Бессердечное бесконечное море.

Сейчас оно было именно таким.

Яростные волны накатывали, набирая силу, а затем отступали, оставляя на берегу десятки тел, хлопья морской пены.

И она терялась перед ним. Не могла читать его, понимать, как понимала настоящее. Когда придет волна, когда лучше не выходить на лодке, а когда можно уплыть далеко-далеко от берега. Не знала его правил, не понимала законов, видела лишь сплошной хаос.

Смерть.

Шерон была сердцем маленького отряда. Ее охраняли со всех сторон люди лейтенанта де Ремиджио. Конные, хорошо защищенные и вооруженные. На вышколенных лошадях. Он следили, чтобы с ней ничего не случилось и держали за центральной баталией, на достаточном расстоянии для безопасности, но близком для того, чтобы сюда приносили тех, кто почти утонул, но кого еще можно было вырвать из прожорливой штормовой пучины.

Указывающая лечила раненых. Спасала, как и во время ночного боя против мэлгов. Всех, кого удавалось.

— Я могу большее, — сказала Шерон Мильвио накануне вечером.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Серьезные. Решительные. Кивнул, признавая:

— Можешь.

— Но?..

Бывший волшебник медлил, и Шерон горячо сказала:

— Мертвые — моя сила. Этой силы нет у Вэйрэна. Я способна поднять их, направить на врагов, словно свору злых собак. И люди побегут. Они не станут сражаться.