Дорога на Астапово - Владимир Березин

Так тебя и хватит — на два города.

Самое важное, к чему я постепенно приближался, удаляясь от Астапова вместе со своими товарищами, был вопрос о цели путешествия. Всякое путешествие похоже на странствие за цветком алого цвета.

Это всегда мечта об обочинном сюжете, то есть том сюжете, который похож на забытый на краю дороги предмет.

Как-то я поехал на юг, туда, где в воздухе отчётливее пахло нефтью.

Возможно, если бы Толстой не остановился в Астапове, он тоже проделал бы этот путь, тоже смотрел на картины в рамке железнодорожного окна и что-то записывал в книжечку.

В конце концов я добрался до маленького нефтяного городка. Был в нём стадион «Нефтяник», профилакторий «Нефтяник» и общежитие нефтяного управления, дарившее мне свой кров.

Городок окружала слегка всхолмлённая степь, и больше не было в нём ничего.

Если не нужно было ехать на промысел, я сидел в геологическом отделе и разглядывал карту месторождения. Далёкое начальство послало меня в маленький асфальтовый городок по неясной казённой надобности. Не тьма покрывала город, а испанская жара кутала его пыльным покрывалом.

Рукописи мешались на столе — полные цифр служебные и пропитанные романтикой личные. Логично было бы некоторые из них забыть под кроватью, но я не знал, какие выбрать, — строчки, полные цифири, или состоящие из тягучих жалоб на собственную жизнь.

Однажды ко мне по ошибке собрались подселить какую-то женщину, но, спохватившись, поселили её в другое место. Я не возражал против соседства дамы и, улыбаясь, слушал извинения коменданта. Вскоре за своими вещами пришла виновница переполоха, и я перестал расстраиваться. Была она страшная и ближе к босоножкам заросшая чёрным волосом.

Кроме меня в общежитии жили чехи, строившие неподалёку кирпичный завод.

Чехам продавали пльзеньское пиво в аккуратных бутылочках. Вечерами к строителям кирпичного завода слетались местные девушки, а вахтёрша обороняла чехов.

Рядом с общежитием был рынок, где продавалось всё — кроме арбузов, так ожидаемых мною в этих краях.

Время в маленьком асфальтовом городке остановилось в середине семидесятых, в поре развитого социализма и равнодушных газет. Мода менять портреты будто не коснулась городка, в кабинетах местных начальников по-прежнему висели лысые. Один же лысый, огромный, крашенный серебряной краской, стоял на главной площади напротив цементного человека с автоматом. В ногах у автоматчика горел Вечный огонь, и ночью кто-то грелся у пламени. Напротив, у ботинок вождя, на мраморной трибуне кипела жизнь. В темноте молодёжь заводила магнитофон. Пыхтела и обжималась.

В городке были неполадки с электричеством. Плавились розетки и ломалось конторское оборудование.

В один прекрасный вечер в моём общежитии просто выключился свет.

В коридоре упал пьяный с чайником. Прошёл сосед, похожий на Гоголя. Он шёл с зажжённой газетой в руке, будто по случаю жёг свои рукописи.

Я оделся и, подсвечивая себе зажигалкой, вышел вон. Свет потух и на улице, только звёзды — пять или шесть — сиротливо мигали на небе.

Читать мне не дали, а это единственное занятие для вечера в маленьком асфальтовом городке, так что я вынужден был прогуливаться по улице, освещённой пламенем Вечного огня, вместо того чтобы шелестеть, как списком кораблей, настоящим Гоголем. Этого настоящего Гоголя я нашёл в местной библиотеке.

Читал я страшную драму «Альфред» из британской жизни, где кто-то из народа спрашивает героя: «Ты откудова, брат?», а толпа британцев поражённо вздыхает: «Эх, англосаксы…»

Эта страшная драма была случайной в моей жизни, как должна быть случайной настоящая книга. Неизвестно, к чему она может быть приложена, как пригодится. Она хороша именно тем, что стала поводом к движению.

Сила путешествия в случайности происходящего — как бы ни была хорошо подготовлена экспедиция, она всегда сталкивается со случайностью, и на каждом новом шаге случайности множатся, взаимодействуют, накладываются друг на друга, и вот уже не мы следим за дорогой, а она управляет нами.

К слову, расплата за вечернее чтение Гоголя тоже была страшной: сумасшедшая библиотечная старуха, выдав мне его под расписку, решила, что отныне получила право на долгий разговор.

Старуха караулила меня в коридоре, желая обсудить какую-то жизненную тему. Но сейчас что-то хлопнуло в электрощитке, тьма пала на общежитие, и я ускользнул из ласковых ревматических рук библиотекарши, хватавших меня за рукав.

Я прогуливался по улице и думал о своём предназначении.

Вовсе не за мифической валютной нефтью или иным делом я был послан в маленький асфальтовый городок. Перед отъездом меня попросили купить арбуз. Арбуз был главнее денег, то есть главнее работы и государства, он был моей целью и моим аленьким цветочком.

Он был главнее моих рукописей, в которых я пытался объяснить суть перемещения по земле.

Но арбузов нигде не было, поэтому я думал обо всём ненужном: книгах, рукописях и путешественниках.

Зачем мы отправляемся в странствие? Самый простой ответ — по чьей-то просьбе. Женщины или государства, родных и детей. В одном случае тебе выдают казенную подорожную, в другом — просто описывают ботанический сувенир в горшке, который нужно привезти.

Даже у честного туризма есть своё объяснение, свой ответ на вопрос «зачем?».

Лето стало символом бегства с места жительства — пусть на время, но перемещения в дальние края. Это дело недавнее — раньше лето было порой сельскохозяйственных работ, когда день год кормит. Теперь не то, лето — символ туристического сезона, хотя с того момента, когда изобрели горные лыжи, отпуска стали брать и зимой.

Удивительное дело, но история и теория туризма до сих пор не описаны в какой-нибудь основополагающей книге, которая стала бы универсальной ценностью и чем-то вроде «Капитала» в экономике или «Книги о вкусной и здоровой пище» для историков советской кулинарии.

Прежде всего, непонятно, как отделить туризм от прочих видов перемещения.

Паломничество и купеческие странствия иногда кажутся предвозвестниками туризма, но между ними кардинальное различие. В первом случае цель сформулирована предельно точно и точечно, а во втором ею становится само времяпрепровождение в пути.

Цель путешествия — это главное. В России, где человек особенно ценит тепло печи, где особенно пусты пространства между ночлегом и в каждом ямщике подозреваешь Пугачёва, отправляющийся в странствие внушает уважение. Если ты выехал не с товаром для продажи, если движешься не с казённой подорожной, то на тебя смотрят сочувственно и одновременно со страхом. На безумцев всегда смотрят со страхом, а если сумасшествие проистекает в лёгкой форме, то сочувственно.

Люди склонны искать рационального объяснения путешествию. Вот отправился человек сплавляться на байдарке, так вернётся в город с накачанными мускулами. Поедет человек в Африку или на берег турецкий, так вернётся загорелый и с ковром под мышкой. Если загар всё же вещь для здоровья сомнительная, то к ковру какие могут быть претензии? Ковёр — вещь объективная и основательная. Но это сейчас. А раньше?