Миры Стругацких. Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар - Игорь Минаков

Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя — необыкновенно красиво».

Антон перевернул сразу несколько страниц:

«Каким ничтожными…

Какими ничтожными кажутся мне те женщины, которые, не мечтая о лучшем будущем, ревниво блюдут свое будничное семейное счастье. Я хотела бы, чтоб каждая девушка до замужества побывала во дворце и познакомилась с жизнью большого света. Терпеть не могу придирчивых людей, которые злословят по поводу придворных дам. Предположим, нет дыма без огня. Придворная дама не сидит затворницей, она встречается со множеством людей…»

Еще пара страниц:

«То, что заставляет сердце сильнее биться…

Как взволновано твое сердце, когда случается кормить воробьиных птенчиков.

Ехать в экипаже мимо играющих детей. Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело.

Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра».

«Дон Рэба — общая мишень для насмешек.

Дон Рэба — общая мишень для насмешек. Стоит людям заприметить, что его сопровождает слуга достойного вида, как уж непременно подзовут и спросят:

— Как ты можешь служить такому господину? О чем только ты думаешь?

В доме его все заведено наилучшим порядком: искусные руки наряжают его, и он всегда одет щеголевато, лучше других; цвета подобраны со вкусом. Но люди только посмеиваются:

— Эх, если бы в этот наряд облачить кого-нибудь другого!»

«Если служанка начнет расхваливать человека…

Если служанка начнет расхваливать человека благородного — ах, он такой милый, такой обходительный, — тот сразу упадет в моих глазах. И наоборот, только выиграет, если служанка станет его бранить. Да и к тому же, когда такие люди примутся хвалить, то непременно ввернут какую-нибудь глупость».

И последнее:

«Другим

Ты можешь сказать,

Что это слухи.

Но когда сердце спрашивает,

Как ты ему ответишь?»

Антон молча закрыл тетрадь. «Архив Министерства Охраны, Арканар, — прочитал он, — дневник доны Оканы».

И тогда накатило чувство огромного стыда.

Мы убили ее. «Час назад дона Окана умерла, не выдержав испытания огнем», — сказал дон Рипат.

И никто не задумался, а почему, собственно, испытание огнем? Да, конечно, «ревность», «так принято» и «без пытки нет правды». Простые ответы на сложные вопросы… Упростить — не всегда значит понять. Потому как дон Рэба — не Отелло, а дона Окана — не стыдливая мимоза. И если жертвовать своей пассией, то к этому должны быть серьезные причины. Например, информация — неправдоподобная, но жизненно важная.

Вот, спит благородный дон с простой девкой из народа. Кто его разберет, отчего спит: может, это у них любовь, а может, просто давление в семенниках спускает? Скорее, второе. Особенно если благородный дон — известный на три страны кавалер. А если именованный кавалер наедине с дамой ведет себя как прыщавый девственник?

Тогда рыжая — вовсе не игрушка, а настоящая ценность. То есть потенциальная заложница.

Но такие вещи надлежит знать наверняка. Потому как речь идет о лице, предположительно запродавшем душу диаволу. Слишком велика цена ошибки.

«Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. У меня кружится голова, и я чувствую, что впадаю в ересь». Интересно, что бы на месте орла нашего дона Рэбы делал я?

…Антону почему-то вспомнилось заключение комиссии. Список прислуги дома восемь по улице Котельщиков. Семь человек, включая кухарку. Семь имен. Напротив шести — указание, чьим агентом он являлся. Вага Колесо, Арата Горбатый, бароны, отец Цупик, Святой Орден. Помнится, больше всего поразило Антона не то, что личным агентом дона Рэбы была именно кухарка, и не то, что единственным, на кого ничего не удалось накопать, оказался старый Муга. Но что агентом серых окажется Уно… Ошибки быть не могло, он своими глазами видел тексты его донесений. Как и последнего полученного им приказа. Ясного и недвусмысленного: впустить в дом группу лейтенанта Чаки, каковому оказывать всевозможное содействие. Антон как вживую услышал надтреснутый равнодушный голос: «У него было два арбалета, и он успел выстрелить дважды, но один раз промахнулся. Серые метнули ножи, и Уно упал». Почему? Похоже, мы никогда по-настоящему не понимали этих людей…

Или дона Окана… Мы убили ее. А потом еще и ограбили.

Эта книга могла пройти сквозь века в списках, переизданиях и переводах. Могла и погибнуть. Теперь не будет ни того ни другого. А будет она годами пылиться в запасниках Института. В лучшем случае издадут перевод — малым тиражом, только для узких специалистов. Для Арканара она потеряна навсегда.

…Дверь операторской с треском распахнулась.

— Дон Румата явились. Громовержец, — сообщил кто-то, не особо понижая голоса.

Антон проглотил и это. Его внутренний голос давно уже выдавал относительно своего хозяина одно хамство. Ничего удивительного, учитывая, как относятся к тебе люди, которых ты любишь и уважаешь. В конце концов, именно они — то зеркало, в котором ты видишь себя. Так что мнение операторов уже ничего изменить не могло.

Антон был красноречив, как Демосфен. Он рассказывал о добром веселом бароне Пампе, излагал, анализировал, предлагал. Собственно, просил он одного — пары минут односторонней связи на барона.

«А еще — он мой друг». Когда он закончил, повисла тишина.

«Неужели прониклись?» Антон лихорадочно прогонял про себя текст сообщения, чтобы вышло максимально кратко, убедительно и информативно. Дабы, услышав в буквальном смысле голос с неба, барон не валился ниц, а начинал действовать.

— Н-да… Громовержец…

Потом у благородного дона Руматы поинтересовались, известно ли поименованному дону, где он находится? Что место это называется Институтом Экспериментальной Истории и находится на Земле, а не в этом, как его, Икающем лесу. И куда со своими предложениями благородный дон мог бы обратиться. Причем «благородный дон» в их устах звучало чем-то вроде «сукин сын».

На сей раз осатанели оба — и благородный дон, и сотрудник Института. И за меньшее в Арканаре раскладывали напополам.

Несколько секунд Антон сидел неподвижно, лицо безразличное, ничего не выражающее.

Молча встал, смахнул в утилизатор свои выкладки и, поминутно натыкаясь на мебель, двинулся к выходу, все еще сжимая в руках тетрадь в кожаном переплете.