Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци

Дорогая моя!

Я все еще жив. Побит, весь в синяках, с разрезом вдоль предплечья, полученным в поединке с куском колючей проволоки, но это пустяки. Удача по-прежнему сопутствует мне. Прости, что так долго не писал, но мы были очень заняты. Великий прорыв продолжается. Мы наступаем на немецкие позиции, медленно, но верно, день за днем. Да, есть потери, и бои очень тяжелые, но нет сомнений, что мы наконец продвигаемся. Мы заняли несколько деревень и взяли огромное число пленных: почти 3500 человек только в первый день боя. Солдаты, что удивительно, не теряют боевого духа, и многие из них говорят, что никогда не чувствовали себя настолько готовыми к сражению. Нет сомнений, скоро немчура побежит со двора. Люблю тебя, моя дорогая, очень. Постараюсь вскоре написать более подробно.

Много лет спустя в своей знаменитой истории битвы на Сомме Оливер Литтон написал правду об этом мощном сражении, о «великом прорыве», о наступлении. О том, как Хейг[16]растратил огромное количество боеприпасов, лупя снарядами по пустым траншеям. Немцы, наблюдая с воздуха прибытие многотысячного подкрепления, строительство дорог, доставку орудий, амуниции и припасов, поспешно отвели войска от линии фронта. Написал о ярости, которую всколыхнул пропагандистский фильм, выпущенный правительством: немой фильм, полный немой лжи. На экране — массированный артиллерийский обстрел, наводящие ужас скопления орудий и ни одного трупа. Оливер Литтон рассказал, как Хейг отдавал приказы об одной атаке за другой — и это после первого дня сражения, 1 июля, когда англо-французская армия потеряла около пятидесяти тысяч человек убитыми. Рассказал, как командование заверило войска, будто артиллерийский огонь прорвет заграждения из колючей проволоки, хотя каждый солдат знал, что снаряды только сорвут проволоку и расшвыряют ее по земле, и наступающим придется путаться в ней, пытаясь прорваться. Литтон написал, как, вопреки мнению специалистов, Хейг использовал в этом сражении новое оружие — танк, он выставил на поле боя пятьдесят танков, из которых двадцать девять вышли из строя, даже не достигнув боевых позиций. Остальные танки завязли в грязи. Оливер написал, как солдатам отдали приказ покинуть окопы, что означало верную смерть, и он видел, как целые шеренги их закидывали руки под огнем пулеметов и падали наземь, чтобы уже никогда не встать, а на их место заступали другие шеренги, также обреченные на смерть. А в это время генералы за хорошим вином в теплых квартирах обсуждали ход военной кампании, пока их солдаты умирали в грязи, покрытые окопными вшами, пока они ползли по вязкой жиже к перевязочным пунктам, считая своим долгом оставлять драгоценные носилки для тяжелораненых. И еще он рассказал, что к ноябрю, когда объявили, что битва окончена и одержана великая победа, 460 000 британских солдат были убиты и ранены за отвоеванную территорию шириной менее десяти миль.

Но однажды дома в отпуске, сидя в гостиной на Чейни-уок, обхватив голову руками, потерянный и какой-то бесцветный от изнурения и страдания, он сообщил Селии кое-что еще. Как однажды утром, после ночного боя, едва держась на ногах от усталости и истощения, он отдал солдатам приказ покинуть окопы и выйти на линию огня. Вот поднялся последний человек, и Оливер вдруг обнаружил, что смотрит в небо, в серое пространство, где притаился грохот и ужас смерти, смотрит, буквально окаменев, не в состоянии двинуться. И вот тот последний солдат, сложная, мрачная личность по имени Бартон, оглянулся на него и сказал откровенно насмешливо: «Вы струсили, сэр?», и Оливер тут же засуетился, сбросил с себя оцепенение и выбрался наружу вслед за ним.

Но за ту секунду, пока он медлил, грохнул снаряд, оторвал Бартону руку, ногу и снес полголовы, а Оливер стоял, не в силах отвести взгляда от неба и понимая, что, если бы храбрость в тот миг не покинула его, этот снаряд попал бы в него, и сейчас он лежал бы и корчился в смертельной агонии. И Оливер сделал единственно возможное при данных обстоятельствах — пошел вперед, в серый ад, и храбро дрался, и видел, как другой его солдат остановился и, поравнявшись с ним, побежал рядом, словно подгоняя его в бой.

— Но, пока я жив, я буду помнить Бартона, буду помнить, что его убил мой страх. А должен был убить меня. И… — голос Оливера дрогнул, он попытался взглянуть Селии в глаза, но выдержал только секунду, — все, что я тогда чувствовал, была благодарность Богу, что этого не случилось со мной. А потом, той же ночью, я сел и написал вдове Бартона, рассказал ей, что ее муж погиб смертью героя, что он умер сразу, хотя на самом деле он жил еще несколько часов, если это можно назвать жизнью, в страшных муках… тогда как я должен был… сказать ей правду. — И Оливер беспомощно разрыдался.

— Нет! — воскликнула Селия, протягивая руку, чтобы обнять мужа, но снова отдернув ее, боясь коснуться такого страдания. — Нет, ты не должен был говорить правду. Что хорошего бы это принесло? Только усилило бы горе миссис Бартон, но мужа ей не вернуло. Господи, Оливер, ты так долго был храбрым, водил в бой солдат, что не должен корить себя за минуту слабости.

Но Оливер продолжал себя бичевать. Большую часть отпуска он провел один, в долгих прогулках вдоль берега или читая у себя в комнате, и даже отказался съездить в Эшингем повидать детей.

— Не заставляй меня, Селия. Я не в силах предстать перед ними, и бодриться, и рассказывать чудесные истории о доблести и славе на поле боя.

Дома он пробыл десять дней и только однажды спросил Селию о «Литтонс» и о том, как она со всем справляется. Они ни разу не были близки, и он ни разу не выразил никакого желания. Селия изо всех сил старалась быть терпеливой, не беспокоить мужа. Но когда серым февральским днем он уехал, села, глядя на реку, и долго размышляла о том, сможет ли их с Оливером брак выдержать такие страшные испытания.

Когда Оливер отправился во Францию, домой привезли Билли Миллера. Его, слава богу, не убили, хотя он часто того желал, особенно в первые страшные месяцы ранения. Вражеская пуля настигла его, когда он, вернувшись из ночного рейда, находился всего в нескольких ярдах от окопа, и сильно ранила в правую ногу. Несколько недель Билли провел в полевом госпитале, у него началась гангрена, и ногу ампутировали до колена.

— Ты ведь не пойдешь в армию? — На лице Джейми отразилось волнение, почти испуг.

— Нужно подумать, — ответил Лоренс. — Конечно, мне хотелось бы, как каждому мужчине. Кроме, разумеется, трусов. Но в данный момент об этом нет речи, учащихся колледжей не берут. Я могу попытаться осенью, но в любом случае зачислять будут людей опытных. Не думаю, что мне повезет.

То, что говорил Лоренс, было не совсем правдой, но Джейми не мог знать об этом.

— Слава богу, — сказал он и неловко улыбнулся брату. — Кажется, что война уже совсем близко. Знаешь, сегодня я видел толпу женщин в хаки, выходивших из дома на Мэдисон-авеню. Неужели они вступили в армию?