Мужской день - Борис Минаев

– Лева! Возьми бумагу и ручку! Тебе нужно кое-что записать.

Я послушно взял бумагу и ручку и стал послушно записывать.

18 часов. Взять из холодильника бутылку с красной крышкой. Поставить в горячую воду и довести до теплого состояния. Покормить из соски.

21 час. Взять кашу из синей кастрюльки, переложить в мисочку и разогреть в теплой воде (опустив в большую миску с кипятком). Покормить с ложки, но не мучить.

В случае необходимости обмыть ребенка и переодеть в сухие штаны.

22 часа. Уложить спать с соской. В случае необходимости рассказать сказку.

Телефон дяди Гриши...

Только написав эти последние слова, а вернее, номер телефона, я вдруг понял, что все вышесказанное относится ко мне лично.

– Мам, ты что, с ума сошла? – спросил я.

– А что ты предлагаешь? – спросила она в ответ. – Пора приучаться. Ты – старший брат.

И я понял, что моя мечта – стать Мишкиной нянькой – все-таки сбылась.

* * *

Не буду подробно описывать, как маленькие дети умеют мучить больших. Это всем хорошо известно. Больше всего я боялся этих холодных бутылок, которые надлежит превращать в горячие – но с ними, как ни странно, мне удалось справиться.

Еда у Мишки оказалась вполне человеческая, что-то овощное, и даже слабосоленое.

Для меня самого мама быстро приготовила миску салата оливье – чтобы я не расстраивался, что не попал на юбилей дяди Гриши.

Но про эту миску я совершенно забыл. Я постоянно читал мамину записку (на самом деле, она, конечно, была гораздо подробнее), бегал то в ванную, то на кухню, искал чистые слюнявчики и часам к одиннадцати сильно устал.

Еще я очень боялся, что Мишка по моему недосмотру что-то опрокинет себе на башку – скажем, телевизор – и во избежание этого я ни на что не отвлекался и целый вечер сидел с ним на полу, играя в довольно бессмысленные кубики.

Вот там, на полу, под громкий звук телевизора, при ярком электрическом свете, два раза помыв и два раза накормив младшего брата, я заснул...

А проснулся от того, что Мишка тянул меня за палец и вполне разумно заглядывал в глаза.

Было уже двенадцать часов.

Я охнул и переложил Мишку в кровать. Дал ему соску и честно рассказал сказку про белого бычка.

Но Мишка спать не хотел.

Тогда я взял его на руки и пошел на кухню. Очень хотелось есть.

Там мы достали миску салата оливье и слопали ее вдвоем – ложку я, ложку он.

Вытерев брату лицо, я опять строго приказал ему спать. Он, налопавшись вредного салата, послушно позволил отнести себя в кровать.

И тут наконец пришли наши родители.

Сначала мама ничего мне не сказала. Она, не снимая пальто, внимательно осмотрела всю квартиру. Потом осмотрела Мишку, который делал вид, что спит, потом меня, потом потом миску салата.

– Я ему дал немножко! – прошептал я.

Мама выключила верхний свет, телевизор, оставила настольную лампу, которую тут же накрыла, как всегда, каким-то платком.

В комнате сразу стало уютно и тихо. Мишка засопел.

– Ему нельзя салат! – грустно сказала мама. – Но вообще ты молодец. Разделил ужин по-братски. Ничего страшного, не умрет. Главное, что заснул.

Мы помолчали.

– Мама, что ты будешь делать? – спросил я. – Дальше?

Она сидела по-прежнему в пальто, в туфлях. Я редко видел ее такой – с ярко накрашенными губами, пахнущей вином и духами.

– Не знаю, – сказала она. – Не знаю, честное слово.

Так закончилась история про Анну Сергеевну.

Еще до школы мама заметила за мной одну странную вещь – иногда я не умел говорить. Вернее, дома, с родителями я иногда болтал просто не останавливаясь. Мама ложилась в изнеможении на подушку и жалобно стонала:

– Да отдохни ты хоть немножко, Лева! Помолчи!

И я обиженно умолкал. Минут на пять.

Но стоило ей послать меня, например, спросить что-нибудь у соседки, как я начинал краснеть, напрягаться, дергать шеей, брызгать слюной и выдавливать из себя непонятные звуки.

– Он у вас что, больной? – пугались незнакомые люди.

А знакомые не пугались, а просто делали участливое и терпеливое выражение лица. И говорили мне:

– Куда ты так торопишься, Лева? Ты не торопись. Мы тебя внимательно слушаем.

Особенно я боялся магазинов, прачечных, почтовых отделений, химчисток, парикмахерских, гастрономов и прочих мест, куда по старой привычке таскался вместе с мамой. Там ко мне почему-то обязательно обращались с дурацкими вопросами:

– Мальчик, ты ждешь кого-нибудь?

Или:

– Мальчик, ты чего здесь стоишь?

Ну конечно жду! Нужна мне ваша химчистка! Неужели я здесь просто так буду стоять?

Но вместо этого я молчал. И краснел.

– Ты маму ждешь? – повторяли вопрос терпеливые люди.

– Жду, – говорил я, поскольку односложные слова мне еще как-то удавались.

– А ты не знаешь, твоя мама за кем-нибудь очередь занимала?

Я выдавливал из себя что-нибудь бесполезное, но очень вежливое:

– Я н-н-не... Н-не-не....

– Понятно-понятно, мальчик. Не волнуйся. Я сама узнаю. Я подожду.

Впрочем, когда я ждал в очереди маму, это было еще ничего. Можно сказать, ерунда. Мелочи жизни.

Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком.

* * *

Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал:

– Можно двести граммов колбасы?

– Можно колбаски двести граммов?

– Отрежьте, пожалуйста, двести граммов...

Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы:

– Отрежьте, пожалуйста!

– Можно мне...

– Колбаски!

– Любительской!

– Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой!

Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки.

Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались.

Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать: