Трусаки и субботники - Владимир Орлов

Компания деликатно замолчала.

– А что, похоже? – спросил я.

– Похоже, похоже, – обрадовал меня Ахметьев.

– Ты какой-нибудь смешной текст выдай, – предложил Топилин. – Сымпровизируй по текущему моменту. Помнишь, Саша Гомельский рассказывал, как этот М. А. запретил им играть с Тайванем, мол, такой страны нет, и наши остались без золотых медалей.

– Сымпровизировать за него я ничего не смогу, – заявил я. – Не выходит. Могу прочитать лишь серьезный текст.

– Тогда и хватит, – сказал Капустин. – Серега, разливай!

– И давайте выпьем за здоровье дорогого Михаила Андреевича! – встал и поднял граненый стакан Чашкин.

– Я не буду пить за этого идиота! – резко сказал Ахметьев.

– Каждый пьет за что хочет и за кого хочет, – обратился я к Чашкину, словно бы желая успокоить его.

– Ну как же это, как же! – возмущался Чашкин, взглядывая при этом на Глеба Аскольдовича как на изменника и клеветника.

– Дядя Сеня, а отколи нам какую-нибудь «Розамунду»! – попросил Серега Топилин.

И дядя Сеня, видно, что очень обеспокоенный ходом застолья, не дожидаясь уговоров, заиграл «Розамунду», да так, что нам следовало бы скакать и кувыркаться. Я был тяжел, но все же соображал, что Ахметьев доносил рюмки до рта куда чаще, нежели я, возможно, у него, человека уравновешенного и трезвого, были нынче причины напиться. Он явно хотел сказать мне нечто, я же краем глаза наблюдал за Чашкиным, что-то внушавшим – страстно и в напряжении чувств – Топилину и Капустину. Ахметьев намерен был открыть рот, но я опередил его: «Слушай, у тебя щека чем-то испачкана, пойдем на кухню к умывальнику…» Водопроводный кран в квартире был единственный, тут мы по очереди умывались и брали воду для всяческих нужд. Ахметьев ополоснул лицо и схватил меня за руку: «Нет! Пить за этого идиота! За его здоровье! Да я бы его собственными руками придавил как собаку, этого маразматика, этого скопца и лицемера! Но я не таким создан! Да и что бы изменилось, если бы он сгинул? Таких еще сто миллионов!» Я пытался успокоить Ахметьева, уговорить его прекратить нести всякую чушь, тем более что он не имеет слушателей, я, например, ничего не понимаю, о чем и о ком он высказывается, а потому и не вникаю в его болтовню. Было желание сунуть голову Ахметьева под кран (вода у нас, естественно, шла холодная), но я посчитал, что не стоит оживлять оратора, а следует усадить его в кресло, пусть лучше Ахметьев подремлет, а если заснет, то и переночует у меня. Я отодвинул кресло подалее от не оскудевшего еще стола, объяснил Чашкину со значением: «Это он дурака валяет. Ему позволено», отвел Ахметьева к креслу, и тот, послушный, и впрямь задремал.

Возможно, и меня охватывала дремота. Дальнейшие события застолья моя память держала клочками. Помню, что я включал радиолу и клал на диск Лещенку, настоящего, «на костях». И Вадима Козина. «Любушку» Козина заводили раза три, умилялись и в сентиментально-влажном состоянии душ обещали друг другу сейчас же пойти на почту и послать телеграмму Козину в Магадан. Адреса Козина, понятно, никто не знал, но все были убеждены, что телеграмму нашу Козину тотчас доставят.

Мне казалось при этом, что Ахметьев спит.

Потом я видел Ахметьева бродившим по комнате, а Боря Капустин дергал меня за рукав и шептал: «Смотри, смотри, что он делает-то!» А я не мог сообразить, что он, то есть Ахметьев, делает. Потом снова пили и закусывали, дядя Сеня заиграл ходовую в те месяцы на танцплощадках «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…», и вдруг возникла неловкость. «Какого Мишку ты имеешь в виду?» – поинтересовался сосед Чашкин у дяди Сени. Ответ не был найден, а дядя Сеня на всякий случай стремительно исполнил «Ехал цыган…» опять же из репертуара любезного Чашкину Михаила Шишкова. Я сидел со склеенными веками и услышал, что музыка прекратилась, а дядя Сеня произнес: «Нет. Все. Ухожу. А то подумают, что это я сделал. А это не я. Хозяин, Василий, подтверди, что это не я…» – «Конечно, не вы, дядя Сеня, – пробормотал я. – Разве вы можете…» Тут же я захотел выяснить, чего он не сделал, но издать какого-нибудь звука не смог.

На следующих клочках видений я обнаружил, что в комнате нет не только дяди Сени, но и Ахметьева с Капустиным. Объяснили: Ахметьев ушел полчаса назад, а Капустин – только что, этот отправился на почту посылать от общества телеграмму Вадиму Козину. И вряд ли вернется.

За окном начинало синеть. Я опустил иглу адаптера на «Осень» Козина. «Наш уголок нам никогда не тесен, когда ты в нем, то в нем цветет весна…», мы выпили с Чашкиным и Серегой Топилиным «на посошок», и я, не раздеваясь, рухнул на диван.

Естественно, я проспал.

А мне надо было ехать на Савеловский вокзал, а потом – и в сады-огороды к старикам, доставлять им съестные припасы (мясо, рыбу, колбасу), а отцу – и газеты.

Что-то утром должно было произойти, но не произошло. Но что? Так… Не звонил будильник!

Я поднял голову. На столе будильника не было. И куда же я его засунул? Несколько минут я потратил на поиски будильника, но решил отложить изыскания до более благоприятного для моего организма периода жизни.

Сосед Чашкин ходил по кухне в трусах, матерился и ахал.

– Опохмелиться у тебя хоть осталось? – застонал Чашкин.

– Конечно, осталось, – обрадовал я его.

Бросив вовнутрь себя, как лопату угля в топку паровоза, горючее, Чашкин закряхтел удовольственно, поставил стакан и спросил:

– Он что, больной?

– Кто больной?

– Да этот твой Глеб Аскольдович. Охотник на кабанов…

– Почему больной? – удивился я.

– Столько всего в карманы напихал. Дядя Сеня тебе показывал. Испугался, что подумают на него. В медицинских кругах это называется клептоманией. В лучшем случае. И будильник прихватил.

– А-а-а… Будильник… – соображал я. – Ну, насчет будильника… Насчет будильника… Он попросил его у меня… Ему сегодня рано надо было вставать… Завтра вернет…

– Что-то я не помню, чтобы он просил…

– Это еще по дороге, – не слишком уверенно произнес я.

Продолжать разговор с Чашкиным я посчитал делом вредным. Напомнил лишь, что и ему следует ехать в пионерский лагерь к дочкам и жене (Галина устроилась на вторую смену медсестрой). Чашкин советовал и мне для бодростей и оптимизма опохмелиться, но моя натура к опохмельям не была приучена, противилась им, и я, чтобы не сердить Чашкина, ради приличия посидел с ним полчаса, а выпил лишь пива. Остатки коньяка и водки я передал в пользование Чашкину, и он, умиротворенный, заверил меня в том, что из вчерашнего ничего интересного или странного он уже не помнит.

В магазинах я заполнил сумки и дубненской электричкой прибыл в летнее расположение моих стариков. Выходной день прошел в трудах в саду-огороде. Плавал в канале, отоспался и совершенно истребил в себе последствия субботнего застолья. К своим, субботним же, скоморошествам и пьяным речам Ахметьева я относился уже легко, чуть ли не беззаботно, хотя и не исключал возможности неприятностей. Случай же с будильником я трактовал несомненной шуткой Ахметьева, которая в понедельник получит разъяснение.