Свет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

Но с этого-то дня и кончились у учеников все школьные уроки. Они распрощались со школой. На долгое время.

IX

Итак, начались дни самые тревожные и суматошные. Никто не представлял себе дальнейшего исхода. И не мог узнать, разведать ничего в воцарявшемся кругом хаосе омертвления всего, что прежде жило, служило людям, работало. Все рассыпалось на глазах, Враг напирал неустанно – явственней. Да и что бы тут ни предугадывалось кем-то мысленно и как бы верно ни высказывались соображения всезнаек, Анна теперь яснее осознавала то, что только ей предстояло, главное, суметь вовремя сделать что-то нужное для семьи и что ей теперь было бы безрассудно-запоздало сняться вдруг – с такой-то свитой, ее связывавшей, – с гнезда теплого, насиженного и бежать куда-то сломя голову (на зимушку-то глядя): фронт бы точно настиг их где-нибудь в дороге! И что бы тогда сталось с ними, горемыками, оторванными от дома? Что, действительно?

Тем не менее она в конце сентября решилась (дабы не испытывать все-таки судьбу) хотя бы выехать покамест из-под самого Ржева, благо имелась лошадь, дареная колхозом. И Кашины ввосьмером – вместе с бабкой Степанидой и ее внуком Толей (а тетю Полю и Валеру оставили на месте – стеречь свои дома и приглядывать за хозяйством) пустились шагом в отдаленное село Дубакино. Анна напросилась, может, на недельку к своему далекому родственнику, солидно-раздобревшему Артему Овчинину, в его белокаменные хоромы.

Артем был из раскулаченных зажиточных крестьян, физически крепкий и рассудительно-хозяйственный, имевший единственного сына. Отпущенный из ссылки около трех лет назад, он вновь зажил безбедно; а домину новую отгрохал – прямо-таки крепость каменная: стены – в метр толщиной. Они как выручали теперь: за них все хоронились в тех случаях, когда «Мессеры», залетая, обстреливали всякие цели …

Хозяин (он почему-то не был мобилизован на фронт), деловой, в меру прижимистый и явно насупленный из-за неожиданного визита Кашиных сюда, к нему, как раз с сыном Сергеем освежевывал на огороде свиней, солил и закапывал свинину в потайные ямы. Поделился смекалкой с Анной:

– Надо мясо сохранить – и тогда можно будет выжить в передряге этой, затяжной, судя по всему. – Он торопился доделать дело: много не разговаривал.

Вроде б неприступно-строго держалась холеная его жена Варя.

И Аннино семейство, ясно, жило здесь в чужом доме, как-то извинительно – не растопырялось очень, что говорится. Все ходили здесь, можно сказать, бочком , прижимаясь к стеночкам; спали вповалку на полу, подстилая барахлишко под себя; самовольно не топили и не заслоняли хозяйкину печь – ни-ни; варево же, какое готовилось на целую прожорливую армию, стряпалось урывками. Для чего еще использовался примус. Либо еда готовилась на костре. Анна иногда и шикала на неслухов-ребят. Вообщем, смотри: шибко ни кашляни! Ни дыхни! Ни повернись! Ни посмейся! И ни пробеги!

Вокруг же все усиливалась напряженность. Население редело – самоходно убывало на восток. С юго-запад уже явственно-слышно надвигался, глухо погромыхивая, фронт; совершенно беспрепятственно рыскали над землей фашистские бомбовозы и, разворачиваясь над Ржевом, все сбрасывали и сбрасывали бомбы на целое море огня и дыма: город сплошь горел. Несло гарью. По ночам аспидно-черным над городом в полнеба полыхало зарево. Оно словно предвещало конец света.

В течение трех дней отходила в тыл (и через Дубакино) крупная воинская часть. А по большаку и по полям красноармейцы то рыли окопы, то спешно, бросая их, уходили куда-то. Была полнейшая безориентированность. Ходили слухи о том, что в Зубцов (восточней Ржева) выброшен немцами десант. И это подтвердила сама Варя Овчинина, которая, любопытствуя, дошла до Зубцовского тракта и собственными глазами увидала там ползущих по нему немецких солдат.

Отчего-то бодрился Артем: на что-то надеялся. Анна терялась, не зная, что предпринять теперь. Они, Кашины, уже вторую неделю задерживались с обратным выездом из Дубакино.

Вдруг Анна, ойкнув, унимая дрогнувшее сердце, вылетела вон из домины – навстречу шедшему нашему, вероятно, отставшему пехотинцу с забинтованной под пилоткой головой. Заступив ему дорогу, жалостливо глянула ему, молодому, в его горячено-запавшие, что угольки, глаза. И зазвала его в теплый домашний угол. На стул усадила.

Сел гость дорогой, в шинели серой и с винтовкой в руке, точно изваяние какой живой печали да суровости; его обступили все, затихшие, бессильные помочь ему. И Анна, суетившаяся подле, точно около кого родного, уж не знала, как и обласкать и приободрить его, а не быть самой приободренной им. Она предлагала ему кружку молока, поднесла ее ему старательно. Он взял в руку налитую кружку, подержал ее и затем словно помимо своей воли лишь поднес ее ко рту и отхлебнул глоток; дробно застучали у него зубы об нее, выдавая его сильное волнение, – и он опять опустил ее с сильнейшей дрожью. И больше не притронулся ни к чему. Он не знал, куда идти.

Анна, ставшая слезливой, прослезилась. Сунула ему в карман еду:

– Коммунист, поди, сынок.

– Не все равно ли, мать, теперь? – с печальной укоризной ответствовал боец, вставая.

– Служивый, лучше будет, если сдашься, – всунулся с советом немудрящим сытый, потрудившийся Артем.

– Разве ж можно?!. – задохнулась Анна негодующе. – Народ бросить?!.

– А куда он скроется от немцев? Посуди. – Артем был невозмутим. – Мы брошены. И почти окружены. Наутро, может быть, они явятся и сюда. Нет, служивый, лучше брось винтовку, сдайся… Так ты свою жизнь хотя бы сохранишь.

Артем, видно, сам храбрился, настраиваясь, готовясь к неизбежной перемене жизненных обстоятельств, отчасти успокоенный той малозначащей чепухой, что он вычитал из двух немецких листовок, написанных с самоуверенным солдафонством, не иначе. Для наглядности, например, через весь листок одной из них была нарисована винтовка, торчавшая штыком вниз, и был напечатан призыв к бойцам сдаваться. Мол, ваша песенка спета, каюк! Бессмысленно сопротивление и лишнее кровопролитие! Сильней немецкой армии нынче в мире нет никакой другой, ибо она легко разбила сильнейшую французскую армию. И гарантирует сдавшимся бойцам жизнь, свободу. А на другой листовке красовался портрет Гитлера с текстом, поясняющим лицемерно, что он, Гитлер, хочет только свалить Сталина, который является его личным врагом, а вовсе не русский народ.

После ухода пехотинца Антон вновь поехал, запрягши лошадь в бричку, в Ромашино, к тете Маше и Валере – по сути как связной или разведчик; кроме выяснения складывающейся обстановки, он также получал от них необходимые продукты, а главное – свежевыпекаемый подовый хлеб. Шестнадцатилетний же Толя отказался опять съездить – ему попросту не хотелось: он напрочь увиливал от всех работ и забот. Так