Варфоломеевская ночь - Владимир Москалев

— Брат! — жалобно заскулил он, будто щенок, которого бросает хозяин. — Не отпускай меня в эту варварскую страну. Я не хочу туда! Я не поеду!

Карл в бешенстве так схватил его ладонь, что Анжу чуть не вскрикнул от боли.

— Ага! — воскликнул король, однако не так громко, чтобы его услышали послы. — Тебе не дает покоя престол Франции, ты ждешь моей смерти и хочешь занять мое место! Но не думай, что тебе это удастся так легко, прежде я сгною тебя в далекой восточной стране, королем которой тебя сделал. А если ты еще будешь хныкать, я объявлю, что ты жалкий трус и никуда не годный государь, который не желает становиться королем другой державы, потому что в этой его накрепко привязала к себе юбка принцессы Конде!

— Это не так, брат, клянусь!

— Если ты еще скажешь хоть слово, я прикажу арестовать тебя и засадить в Бастилию по обвинению в покушении на жизнь короля. Оттуда тебе уже не выбраться. Думаю, что после этого здоровье мое пойдет на поправку. Ну, выбирай, что тебе больше по вкусу!

После этого Генрих Анжуйский опустил голову, замолчат и больше не проронил ни слова. Зато вечером побежал к матери.

— Король совсем не любит меня, — обнял он ее и уткнулся лицом в плечо. — Что я ему сделал, зачем он отправляет меня в Польшу?

Она долго молчала, чувствуя, как тело любимого сына вздрагивает в ее объятиях. Когда он немного успокоился, сказала:

— Этого требуют интересы государства, Анри.

— И ты жертвуешь мною в угоду государственным интересам? Но ведь ты знаешь, как я люблю тебя!

— Знаю. Но такова участь королевских детей: они не должны думать о себе, а лишь о гибкой и мудрой политике, выгодной для их королевства.

— Неужто мне всю жизнь придется сидеть в Варшаве, и я никогда больше не увижу ни тебя, ни мою дорогую Францию? А после смерти Карла на престол сядет мой братец, который тоже желает поскорее избавиться от меня!

— Успокойся, сын мой, в твое отсутствие я постараюсь сделать так, чтобы обеспечить тебе как старшему брату, право на французский престол… Быть может, это случится даже раньше, чем ты думаешь.

— Ты имеешь в виду…

Она кивнула:

— Дни его сочтены, я и сама это вижу. Доктора разводят руками: они бессильны. Сбывается предсказание Нострадамуса. Вот и не верь после этого в белую магию.

— Матушка, ты пролила бальзам на мою душу. Я уеду, но буду ждать известий, и как только это случится…

— Я сейчас же напишу, и ты немедленно приезжай. Станешь королем Франции, сын мой, обещаю тебе это.

Такой разговор состоялся поздним вечером 21 августа 1573 года.

Двадцать третьего августа послы нанесли визит Генриху Наваррскому и королеве Маргарите. Надо было видеть их удивленные лица при этой беседе. Аббат Брантом, присутствующий при встрече, писал, что они бурно жестикулировали и оживленно переговаривались между собой. Когда же стали переводить их восторженные речи, то оказалось, что королева Наваррская — единственная, кто отвечает им на латыни; это и вызвало бурю восхищения. Новый взрыв восторга вызвал ее ответ на польском языке. После этого они превознесли ее, чуть ли не до небес, не забывая восхвалять ее наряды, обаяние и красоту.

Спустя несколько дней вечером в покоях герцога Алансонского состоялась памятная беседа, о которой упоминает Брантом. Такое времяпрепровождение было присуще царственным особам, скуки ради в обществе своих фаворитов перемывавшим кости дамам не только двора, но и жившим в далекой древности, во времена Светония и Плутарха. Бесед таких, как уже упоминалось, было немало, но ни в одной из них доселе не упоминалось имя человека, о котором надлежит рассказать. Кстати, в том же виде, в каком она была услышана этим вечером. Аббат Брантом преподнес ее в своих «Галантных дамах» полагаю, во вред господину, ибо подобное могло случиться с ним лишь в пору его юности, между тем как сейчас ему было около двадцати пяти лет.

Итак, в кабинете Франциска Алансонского, выпив изрядное количество вина и забыв на время дрязги, собрались пятеро: сам герцог, его брат Анжу, господин дю Гаст, Брантом (в ту пору он еще не был другом человека, о котором вскорости пойдет речь) и некий господин де Ла Моль, сорокалетний фат, щеголь и дамский волокита, совсем недавно появившийся при дворе, тем не менее, разбивший уже не одно хрупкое женское сердце и, как говорили, подбиравшийся даже к самой Маргарите Наваррской. Он был нахалом, задирой и повесой, и его никто не любил, но тем не менее он находился здесь в силу дружбы с герцогом Алансонским, который пригласил сюда и аббата Брантома. Что касается дю Гаста, то это был, как мы помним, человек Генриха Анжуйского. Других любимчиков, иначе называемых «миньонами», Анжу приглашать не стал: те были еще юны и набирались самостоятельно того опыта, которым эта пятерка собиралась поделиться друг с другом.

— Спору нет, Диана де Пуатье славилась красотой даже и старости, — сказал Анжу. — Говорят, она каждое утро купалась в ледяной воде родника, что у реки Шер. И это при том, что она совершенно не пользовалась помадами, румянами и белилами. А фигурой даже в последний год жизни она могла бы дать сто очков вперед многим из наших фрейлин.

— Кому же еще могла достаться такая красота, — спросил дю Гаст, — как не королю Генриху, вашему батюшке, принц?

— Да разве это показатель? Возьмем, к примеру, госпожу Д'Омон. Видели вы когда-нибудь, чтобы женщина, которой далеко за пятьдесят, выглядела так свежо и аппетитно, будто ей всего двадцать? Честное слово, Шатонеф ей в подметки не годится, и был бы я лет на десять постарше, маршальша лежала бы в моей постели.

— Да, но ведь Диане было под семьдесят, а у нее не было даже ни одной морщины.

— Говорю же тебе, она не пользовалась косметикой. Все, кто ею пользуется, быстрее стареют.

— А что вы скажете о маркизе де Ротлен, господа, матери покойного герцога де Лонгвилля? — вмешался в диалог Брантом. — Ее красота вовсе не претерпела изменений со временем, а ее восхитительные глаза и по сей день не оставляют мужчин равнодушными.

— Разве только лицо ее немного покраснело, — изложил свой взгляд Ла Моль. — Я говорю это, зная, как она выглядела лет двадцать тому назад; мы встречались с нею однажды в Орлеане. О, это была богиня, невзирая на возраст, приближавшийся к сорока. А ее глаза? Господин Брантом прав: таких восхитительных нет ни у кого.

— Так-таки ни у кого? А у мадам де Сов или, к примеру, у принцессы Конде? — Алансон решил, что собравшимся интересно его мнение. — Но речь не о глазах. И если мы завели разговор о красоте и прочих женских достоинствах пожилых дам, то уместно будет напомнить об адмиральше Франсуазе де Брион. Самому мне не доводилось видеть, но я слышал рассказы о ее небывалой красоте…

— … которая перешла к ее дочери, Франсуазе де Барбезье, — перебил собеседника дю Гаст. — Поставь их рядом — и не отличишь, кто мать, а кто дочь.