Зеленая мартышка - Наталья Галкина

Вечером ее заперли на ключ, ночью она вспомнила про шкатулку с Брюсовыми перстнями, вылезла в окно, по карнизу добралась до балконной двери библиотеки, та, на ее счастье, была приотворена.

Она легко угадывала, как открывались перстни, внучатая племянница чародея; иные были пусты, те с содержимым. Выбор был за ней. Зеленоватый порошок Вежеталя, рыже-алые кристаллики Рубикона, белые крупинки Абенрагеля, леденец Райла.

Ей послышались шаги, голоса. Более не раздумывая, она высыпала в бокал с водою Вежеталеву зелейную зелень, выпила все до дна и упала замертво.

Мать рыдала, слуги перенесли Сару в гостиную, послали за доктором, хотя смысла в том не видел никто, доктор жил по соседству, прибежал быстро, полуодетый, в домашних туфлях.

— Она отравилась, — сказал отец.

— Чем? — спросил доктор.

— Ядом из одного из перстней дядюшки Брюса, перстень пуст, девочка мертва, мы зря вас пригласили, я оплачу ваш визит.

— Но она дышит, — сказал врач. — Ядом из перстня, говорите? Вам нужен другой врач, господин Аржентейль, я готов за ним поехать.

Аржентейль осмотрел Сару, щупал пульс, слушал сердце, заглядывал в зрачки, оттянув ей веки.

— Она умирает? — спросил отец.

— Она спит, — сказал Аржентейль.

Он понюхал открытый опустевший перстень Вежеталь, посмотрел другие вместилища неведомых снадобий.

— Насколько я знаю, а я наслышан о великих фармацевтических познаниях и наклонностях Якова Вилимовича Брюса, вашего родственника, он в доступных обозрению и осязанию посторонних перстнях яда не держал, отравителей не жаловал, хотя… Вот к экспериментам всякого рода имел талант определенный. Ваша дочь приняла сей порошок за яд по недоразумению, была уверена, что умрет, юность безрассудна, к страстям и помрачениям склонна; на самом деле она уснула, как Шекспирова Юлия, но я не знаю, сколько она проспит: час? день? неделю? месяц, как в летаргии? И будет ли она, пробудившись, помнить про порошок из перстня? Ей нужен покой, наблюдение, уход, возможно, ей неплохо бы сменить обстановку, когда проснется. Тишина, никаких лишних волнений. Свежий воздух.

Проводив доктора, отец вернулся в гостиную.

— Собирай ее вещи, — сказал он жене.

— Зачем?!

— Собирай быстрее, я отправляюсь к Ивану Терентьевичу, дабы одолжить у него его знаменитую карету с кроватью. Свежий воздух? Мы увезем ее на свежий воздух под Москву, приставим к усадьбе охрану, чтобы не убежала, проснется, вылечится от дури, вернется к нам. Утри слезы, займись сборами, я скоро.

— Все не так просто, — вытерла слезы племянница Брюса. — Она действительно сильно влюблена в своего шалопая.

— Значит, — сказал генерал-аншеф с порога, — вернется не через два месяца, а через два года.

— А если она действительно ждет ребенка?

— Пусть ждет там, где ее никто не видит, — и он хлопнул дверью.

Сара спала, и ей снились сны».

— Как договорились, начинай с проданных вещей, потом пойдет и главный текст с изнанки, это прикольно, — предвкушая вечернее чтение, Лузин развалился в разлагающемся помалу бесформенном кресле.

Шарабан, поправив очки, откашлялся и приступил к реестру; по средам баритон его был особенно хорош, бархатный голос неведомого слушателям чтеца.

— «Экран из столовой для камина, — 2000 р., диван кр. дерева — 1000 р., часы напольные английские красного дерева, — 1000 р., 10 гравюр “Старый Петербург” — 1000 р., люстра ампирная черной бронзы — 2500 р., комод для белья екатерининский наборный — 1500 р., жирандоли — 700 р., картина “Орфей” — 4000 р., 2 стула красного дерева Чепендейл — 3000 р., настенные бронзовые бра конца XVIII века работы Гутьера, в описи по ошибке, переданы в дар Эрмитажу, на что есть документ —? бюро Рентгена № 2, екатерининское — 2000 р., стул красного дерева павловский — 800 р., стол-сороконожка, столовый — 1000 р., две тумбы красного дерева — 800 р., бюро голландское наборное — 1500 р., ломберный столик красного дерева — 500 р., письменный стол павловский — 1000 р., люстра ампир, русская, хрусталь, бронза — 2000 р., люстра хрустальная елизаветинская — 2000 р., зеркало стенное в раме красного дерева с позолотой и со львами — 1000 р., диван карельской березы, обитый парчой розовой, — 1500 р., картина “Апостол Петр”, итал. школа — 2000 р., картина “Апостол Лука” — 3000 р.».

— Это какого года цены? — спросил Лузин.

— Думаю, года пятьдесят шестого, — отвечал Шарабан. — Когда изба-пятистенок добротная на участке в пятнадцать соток стоила пятнадцать тысяч рэ.

— Меня твои выкладки поражают. Надо же. Изба-пятистенок. Пятнадцать соток.

— А тебя не поражает, что изба с сотками — пятнадцать тысяч, а музейная люстра хрустальная елизаветинская — две тысячи? И нынче не удивляешься, что автомобиль с конвейера стоит пятьсот тысяч рэ, а уникальные часы каминные осьмнадцатого столетия в антикварной лавочке за углом — тыщонок сто пятьдесят? Что стоит искусство, история, единичность? Кстати, и мы с тобой участвуем в эксперименте с грошовыми нашими зарплатами, и певец попсовый с дурачком из телешоу участвуют, закатывая свадьбы в Париже на сто пятьдесят тысяч евро. Я ведь ничего не стою, ты тоже.

— Это потому, — сказал Лузин, — что цены нам нет. Ты выпить не хочешь?

— Сегодня не хочу, — было ответом.

Что показалось Лузину странным. Да и сам отвечающий, странность ощутив, пояснил:

— Сегодня чувствую себя грешником последним и такую грешную повинную тварь поить да баловать не желаю.

— Похвально, — сказал Лузин. — Но скучно.

— Отчего ж ты мне все время, как Суламифь, твердишь: укрепите меня вином. Изнемогаю. В подлиннике, правда: изнемогаю от любви. Да изнемогли от нее уж все давно, баста.

— Почему обязательно вином? Я и от водочки не откажусь, и на пиво согласен. Ладно, читай дальше.

— «Она слышала всё, но не могла ответить вслух, глаза не открывались, под веками обнаружилось совершенно другое пространство, со своим небосводом, пейзажами, ведутами; ей было не шевельнуться, а мир стремительно двигался, огибая ее. “Не любил ядов? Не держал их в перстнях? Да, — думала Сара, — обычно он держал их в Сухаревой башне в особом шкафчике с витражами, цветными и зелено-золотисто-коричневыми, на лбу у шкафчика красовалась надпись VENENA”.

Названия, произносимые снаружи, вращались, соударяясь, то ласковые, то обоюдоострые: Чудово, Любань, Крестцы, Яжельбицы, Миронушка, Миронеги. И все время, пока она ехала, влекомая невидимой колымагой, недвижная, с закрытыми глазами, сомкнутыми веками, спеленутая одеялами, точно мумия египетской царевны, невесть куда в нечеловеческие царствия вне бытия, — некто пересыпал ее время, переворачивая большие песочные часы, которые могла она увидеть, если хотела, обернув внутренний взор закрытых глаз в таящийся в нем, подобно шару из кости в шаре из кости, еще более внутренний взгляд.