Путь пантеры - Елена Крюкова

Душа хотела душу обнять.

Налетел ветер. Свились в клубок души, тела, снега. Нахлынули океанские воды. Снизу, из-под земли, восстала волна огня. Пасть пантеры раскрылась. Запели, распустив синие хвосты, павлины в маленьких золотых коронах на крошечных головах. Закачались на морозе березы. Над пирамидой Луны зажглась Луна. Керосиновая лампа, при ее свете можно читать древние книги. Разбирать забытые символы и говорящие знаки.

Обнять! Прижать к груди! Мы же родня!

…не смогла.

И, исходя вечными слезами, так сказала душа Рому: «Ромушка, услышь запах теста от моих рук, и запах жареных беляшей, и запах духов «Красная Москва» от моего седого, на затылке, пучка, и узнай мое цветастое платье, в нем я танцевала с тобою танго, и большое зеркало в спальне нас отражало. Попробуй мою еду, не забывай ее! Только я готовила тебе холодец, только я натирала на терке едучий, пахучий хрен. И крошила в фарфоровую салатницу селедку под шубой. И запекала курицу в духовке, посыпав ее резаным чесноком. Ты помнишь мои песни? Я помню, как ты их слушал! Я все помню! Помни и ты!

Помни. Не забывай.

Я-то тебя никогда не забуду.

Я буду ждать тебя здесь.

Ведь я люблю тебя больше всех девушек и женщин твоих, что будут еще у тебя в жизни, и даже больше Фелисидад, сужденной жены твоей, я твоя бабушка и мать, бабушка и отец, бабушка и сестра, бабушка и жена, бабушка и дочь, бабушка и внучка, бабушка и небо твое. Так, как я, не будет любить тебя никто, и я больше всех людей на Земле и в широком небе люблю тебя».

Ром поднял голову с подушки. Ночь. Фелисидад спит.

На ее груди больше нет золотого крестика бабушки Лилианы.

Они закопали его на кладбище, поминая их нерожденного ребенка.

«Бабушка рядом», – подумал Ром.

Привстал на локтях. В окно светила полная луна.

Он втянул ноздрями запах беляшей.

«Нет, брось, что ты, с ума сошел, это донья Лусия, бессонная, призрак, сухой листок, неслышно жарит на кухне тако».

А песня? Ведь была песня! Он слышал!

…это сеньора Лусия на кухне поет.

Она поет о Солнце, что никогда не заходит на севере; о Луне, на которой живут души мертвых. Она очень старая и скоро уйдет из мира живых. На ее груди, он видел, горит золотая слеза крестика. Надо ее попросить, чтобы подарила крестик Фелисидад.

Чтобы – успела.

Подарить. Допеть. Дожарить тако.

Под сводами здания аэропорта «Бенито Хуарес» разносились гулкие голоса: объявляли прибытие и вылет. На табло вспыхивали имена городов. Людской муравейник жил и копошился, народ тащил чемоданы, толкал тележки и коляски, волок на спине битком набитые рюкзаки – люди отправлялись вдаль со своим скарбом, и своя ноша не тянула, не давила. Ром, оглядываясь, подумал: как хорошо, что у меня маленький и легкий рюкзак.

Он остановился и взял Фелисидад за плечи. Она заглянула ему в глаза.

Так стояли, глядели друг на друга.

«Сколько можно так простоять? Час? Год? Всю жизнь?»

– Я бы мог стоять так всю жизнь.

Фелисидад обвила руками его шею.

– Я тоже.

Она изо всех сил старалась не плакать.

Ром уже прошел регистрацию на рейс, и они стояли у стойки, и вот-вот, через несколько минут, объявят посадку, и он опять уйдет – по граниту, по коридорам, по земле и по воздуху, истает, улетит.

– Ромито. Я хочу сказать тебе.

– Что?

Он обнял ее. Так стояли, тесно обнявшись.

– Я жду ребенка.

Внутри ее вспыхнули стыд и радость. Пролетело черное от налившейся крови лицо Кукарачи. Пролетела музыка, опахнула диким крылом. Выплыло, закачалось лицо Рома, и Фелисидад зажмурилась – так сильно, ясно сияло оно.

– Правда?

– Правда.

– Что ж ты раньше не сказала?

– Я хотела сейчас. На прощанье.

Ром покрыл ее лицо поцелуями.

– Но мы же не прощаемся! Mi corazon!

– Mi corazon.

«Кто отец – Ром или Кукарача? Кукарача или Ром? Это неважно, сказала мать. Да она и сама знает: неважно. Важно то, что родится ребенок. И дай ей Бог выносить, не скинуть его».

– Только носи осторожней, – сказал Ром. – Чтобы все было о’кей.

– Да. Все будет о’кей.

– Не смотри ни на что страшное. Ужастики по телевизору не смотри.

– Я их вообще не смотрю. Пошли они.

– Не ругайся. Он должен слышать только ласковые слова. Говори с ним ласково.

– Да. Я уже говорю.

Сцепили руки. Быстро дышали, будто плыли, и воздуха не хватало.

– Наш сын, – сказал Ром, и горло перехватило. – Вот он. Пришел.

– Еще придет. Еще ждать.

– Да. Подождем.

Людской гул доносился издалека, из-под облаков.

– Ты ешь только все самое вкусное. Самое-пресамое. Фруктов побольше ешь. Соки пей.

– Я и так пью. Я соки люблю.

– В зоопарк не ходи. На крокодилов не гляди.

– А на лошадей – можно?

– Можно. Лошади красивые. Тебе надо глядеть на все красивое.

– Ты говоришь как моя бабушка Инеса. Когда мама была беременна Мигелем, бабушка кричала ей: «Милагрос, смотри день и ночь на портрет Изабеллы Кастильской! Это радует ребенка!» И совала ей в руки репродукцию. Из старого журнала.

Она засмеялась. Ром засмеялся тоже.

Над их головами разнесся потусторонний, темный гул. Будто летел из глубины черных небес истребитель. Гул обратился в слова, они сыпались сверху, как бомбы, и разрывались под ногами, перед глазами.

«Посадка на рейс Мехико – Лондон – Москва! Посадка…»

Ром сгреб Фелисидад в охапку. Последний раз обнять. Вот так поцеловать. Так, так и еще так. Она закрыла глаза. Поцеловать ее в глаза. Губы плывут, язык плывет, милое лицо плывет мимо, ускользает, уплывает. Океан плещет, захлестывает. Океан слез. Океан времени. Он полетит над океаном. Он вернется.

– Милая моя, моя милая…

– Милый мой. Прощай.

– Береги себя.

– Ты тоже береги себя.

– Наш сын…

Шаги зашуршали, зазвенели, застучали. Колеса снялись с места и покатились. Люди тронулись, перемещаясь, убегая, удирая, исчезая, чтобы вновь появиться из брюха железной птицы на другом конце земли.

– Te amo.

– Te amo.