Ледобой. Круг - Азамат Козаев

Заговорила через «не могу», язык показался тяжелее камня – отлынивает, не слушается, живет сам по себе:

– Мы победили…

Парни едва не всполошили город басовитым дружным ревом, хотя чего уж тут… Бубенец вторые сутки не спит.

– …а не надо было подличать и предавать!

Да, вот так просто. Какое-то время молчали, ждали вдохновенной, пламенной речи, а тут такое… по-бабски чувственно и по-детски правильно. Но, распробовав слова десятницы – чисто и прозрачно, ровно ключевая вода, – изошли таким криком, что на площадь должен был сбежаться весь народ. Может быть, еще одно нападение?

Жизнь возвращалась в привычное русло. Как Залом и предположил, две тысячи встали под знамена истинного князя, не обнажая мечей. На пограничные заставы вернулись дружины, трупы свезли в поле и подготовили тризнища. Вечером Залом позвал Верну к себе:

– Ну здравствуй, воительница! Как спалось?

– Круги под глазами видишь? Так и спалось.

– Людей рубить нелегко. Бывает, парни ломаются.

– Знаю, – буркнула Верна. – Едва душу не отдала. Всю ночь по трупам ходила. Отмоюсь ли?

– Встанет солнце – будет новый день. – Истинный князь неловко усмехнулся, ворожец на волчью жилку сшил щеку, тянет еще, смеяться не дает. – Что думаешь дальше делать?

– Не знаю.

– Вот что, голуба. – Залом пожевал губу, встал и отошел к окну. – Определяйся. Сроку даю седмицу.

– А в чем дело?

– В тебе и твоих парнях. Жуткий десяток. Не хотел бы иметь такой во врагах. Посему выслушай мое предложение: все десять или со мной, или очень далеко отсюда. В моем княжестве вам делать нечего.

А что тут думать? Сражение отполыхало, мирная жизнь берет свое, так и проходить в дружинных Залома до самой свадьбы? Потом девятеро возьмут под белы руки и отведут к жениху на съедение… Да, да, он силен и могуч, любая дура мечтала бы о таком муже, но отчего-то не получается укротить язык, и он бежит поперек головы:

– Мы уйдем.

Залом передернул челюстью, отвернулся в окно и какое-то время обозревал двор.

– Знал, что не останетесь. Знал и боялся. Надеюсь, уйдете далеко, еще дальше страны Коффир. Не хочу видеть вас в стане врага.

– Там нас не ждут, – усмехнулась Верна. – Разоренную заставу еще припомнят.

Залом помолчал.

– Пустые не уйдете. Дам золота и лошадей.

– Куда уж больше? – горько вздохнула. Время неумолимо истекает, а Костлявая дразнится, в руки не дается. Дожили! Теперь люди за Безносой охотятся, а та глазки строит, язык показывает.

– Дам! – упрямо буркнул князь и стукнул кулаком по стене. – Даже слушать не стану!

– Нашел своих – княжну, мальчишек? Братцы раскололись?

– Нашел. Заточили в пещеру в предгорье Сизого отрога. При них неусыпно десяток дружинных. Уже послал, скоро прибудут. Семь лет в пещерах… ублюдки!

– А братья?

– Вырежу языки, брошу собакам, самих скормлю медведям… Еще не придумал… Продам в рабство.

Верна быстро взглянула на Залома:

– А как звали того саддхута, чью галеру семь лет по морям таскал?

– Бейле-Багри. Та еще сволочь.

Помолчала, возя глаза по полу. Мутит еще.

– В те края собираюсь. Мир поглядеть охота.

– Вот братцев моих и прихватишь, – криво усмехнулся князь. – Дескать, сбежал один брат, получи взамен двоих. Лишь бы по дороге не сдохли.

– Решил бесповоротно? Братья все же.

– Отец глядит из палат Воителя, сердце кровью обливается. Нет у меня больше братьев, – жестко отрезал Залом. – Да, выходит, и не было.

– Что должно случиться, случается, – пробормотала Верна.

Утром посмотрела в зерцало. Мало того что зуба не хватает, еще и сединой обзавелась, как раз после взятия Бубенца. Что и говорить, жуткая ночь – даром что вышла из убийственной круговерти без единой царапины. Когда еще доведется спать спокойно, чтобы не снилось иссечение десятков и сотен, а в носу не стоял тошнотворный солоноватый запах?

– Сегодня в ночи проводим убитых, своих и чужих. Хотя какие они чужие? Так… заплутавшие бараны, свои же дураки.

– Мы обязательно будем.

– Уж будьте добры. – Залом усмехнулся. Хотел еще что-то сказать, да передумал, только губу прикусил.

Тризнища сложили в поле за городской стеной. Тысячу с лишним погрести – на это уйдет целый день и заниматься скорбным делом придется нескольким тысячам. Снести тела в одно место, заготовить тризные дрова, сложить.

Город не остался в стороне. Старшины концов отрядили по нескольку сот человек в помощь заломовцам, в конце концов, не чужаки погибли – свои. Всех забот на один день, зато потом несколько лет будешь голову ломать: как же так вышло, что свои рубили своих? Братцы-предатели лес валили как простые дружинные.

После заката в округе заполыхало. Верну растрясло, подойти не смогла. Стояла и укрощала дрожь в коленях, поджигать пришлось Гогону Холодному. На каждом тризнище упокоилось восемь человек, спина к спине, свои и чужие. А когда взревело пламя и недвижимые тела объяли лохматые костры, едва не разревелась. Парни ушли, их не вернешь, внутри будто сквозняк поддул. Десятки дружинных, запалив погребальные костры, бросили светочи в пламя и отошли.

Чуть поодаль, в тени деревьев, притихли семеро. Ни пленные, ни мертвые – они застряли где-то посередине, теперь свободные и раненые. Их сочли погибшими, на телегах с остальными павшими свезли в поле, но росяные утренники привели порубленных в чувство, и те с превеликим удивлением нашли себя живыми.

– Что там? – хрипел Зимовик. Встать не мог, так и сидел, привалясь к стволу. Кто-то из возвращенцев от души располосовал сотника чуть выше коленей.

– Костры жгут, – глухо бросил Многолет. – Хорошо, что не отдали воронью на съедение!

– Залом никогда сволочью не был. Если кто и был, только братцы-князья, чтоб им пусто стало. А мы – дураки.

– Жизни осталось на один вдох, а ты гляди, разговорился! Что же ты присягал сволочам?

– Я же говорю, дурак. Надоело в десятниках сидеть. Но и сотником побыл недолго. Видишь, как изукрасили. – Зимовик, горько усмехаясь, показал на ноги. Порубленные мало не до кости, они безжизненными колодами покоились на лапнике. – Вылез в первую тысячу, и где она теперь?

– На костре полыхает, – угрюмо бросил Прихват. Ему досталось по ребрам, кожаный доспех только смягчил рубящий удар, но несколько ребер как пить дать треснули. – Не свезло парням. Заломовцы ровно с цепи сорвались!

– Если твою шкуру семь лет плетью гладят, еще не так обозлишься, – хрипнул Горностай. Страшным ударом ему разбило грудь, в правой половине зияла сквозная дырища, оттого и кровавый хрип. – А тот жуткий десяток, наверное, волчьим молоком вскормили. Я видел, как они прошли две сотни перед княжеским теремом, ровно горячий нож кусок масла. Возвращенцы налетели, точно бешеная стая, думал, зубами рвать будут.