Фамильные ценности - Александр Александрович Васильев

Мерцалова происходила из старинной дворянской семьи. Ее детские годы прошли в Тульской губернии, в имении родителей. Она рассказывала, как внезапно в мае 1917 года выпал снег и ее отец, ученый-механик Николай Иванович Мерцалов, тогда сказал: “Это не к добру”.

– А ведь он был прав, – добавляла от себя Мария Николаевна.

Мерцалову часто приглашали на “Мосфильм” в качестве консультанта по историческому костюму. Так, она помогала другу нашей семьи художнику Николаю Двигубскому, когда тот работал над костюмами к картине Андрона Кончаловского “Дворянское гнездо”. Она даже снялась в небольшом эпизоде в этом фильме! Мария Николаевна страшно раздражала Колю Двигубского, поскольку часто указывала ему на ошибки и анахронизмы. Она ему говорила:

– В России так никогда не бывало, только за границей.

Это замечание относилось к дощатому полу в усадьбе и костюмам в сцене бала, которая невероятно походила на парижский кутюрный показ начала 1960-х годов.

И Коле Двигубскому, который родился во Франции, приходилось соглашаться. Хотя сама Мерцалова, в общем-то, и не знала, как было за границей. Ведь несмотря на то, что практически все книги авторства Марии Николаевны были посвящены истории европейского костюма, сама она за всю жизнь ни разу не выезжала за пределы страны. Свободно читая на французским, немецком и английском языках, работала только в библиотеках. Порой в ее книгах встречались кое-какие несуразности, заметить которые мог только человек, поживший в Европе. Например, она некогда писала: “Когда наступала зима и улицы Парижа заваливало снегом…” О том, что Париж никогда не заваливало снегом, знать она не могла. Уверен, что все отечественные исследователи и искусствоведы сделали бы гораздо больше в своей профессии, если бы не железный занавес, не позволявший им свободно передвигаться по миру и изучать искусство в местах его создания.

Единственным антагонистом Мерцаловой была Раиса Владимировна Захаржевская, долгие годы преподававшая историю костюма в Текстильном институте и на историческом факультете МГУ. Друг друга эти дамы на дух не переносили и никак не могли поделить между собой первенство в области истории моды. Их отношения напоминали вражду Шанель со Скиапарелли в довоенном Париже. Как педагог Захаржевская превосходила Мерцалову. Женщиной Раиса Владимировна была методичной и со всей тщательностью готовилась к каждой лекции, которые всегда сопровождались слайдами, что в 1970-е годы было в новинку. Она всячески старалась развить в своих студентах ассоциативное мышление. Например, одновременно показывала на экране изображение стула и платья, предлагала сравнить форму сиденья и форму кринолина. Лекции Захаржевской были полны противоречий, заставлявших студентов думать. Мерцалова лекций практически не читала. Она была только исследователем и теоретиком.

Они и внешне выглядели как полные антиподы. Захаржевская походила на Иду Рубинштейн с портрета Валентина Серова: рыжая, горбоносая, стройная, изломанная, резкая, строгая и породистая еврейка. Она шла в ногу со временем, интересовалась культурой хиппи, следила за модой. Мерцалова, напротив, была миловидной, грузной, широколицей русской старорежимной барыней. Говорила высоким тоненьким голоском. Одевалась элегантно, но несколько старомодно. Часто носила украшения из ярко-голубого фарфора веджвуд, которые так шли к цвету ее глаз, и видела себя только в эпоху кринолинов. При этом обе были абсолютными титанами в своей профессии и настоящими корифеями истории костюма.

Я учился у обеих. Но когда в двадцать лет сам начал читать лекции, за основу взял методику преподавания именно Захаржевской. А с Мерцаловой нас связывал живой человеческий контакт, который я бы назвал доброй дружбой. Нам удалось сохранить эту дружбу даже после моего отъезда во Францию. Мы регулярно переписывались, иногда созванивались… Мария Николаевна прислала мне свою книгу “Поэзия народного костюма”, на форзаце которой написала: “На память Сане о Родине”. В душе Мерцалова лелеяла надежду однажды навестить меня в Париже. Я был бы счастлив этой возможности! Но не случилось.

Последние годы жизни Мария Николаевна посвятила новой работе – большому четырехтомному изданию “Всеобщей истории костюма всех времен и народов”. Для иллюстрации третьего и четвертого томов Мария Николаевна письменно попросила меня подобрать и описать иллюстрации, что я с радостью и вовремя успел сделать. Эта большая книга замечательного отечественного историка костюма вышла в издании Ирины Фадеевой, энтузиастки печатного дела, ушедшей в женский монастырь вскоре после публикации четырехтомника. Живописный ряд, портреты в цвете – все это мне удалось переснять в музеях разных континентов и стран, ни в одной из которых Мерцаловой за всю ее долгую жизнь так и не довелось побывать.

В 1997 году я прилетел в Москву на празднование восьмидесятипятилетнего юбилея Марии Николаевны, который отмечали в зелено-белых декорациях Оружейной палаты. Из Парижа я привез букет белых роз в ведерке с водой – ровно восемьдесят пять штук, по количеству лет юбилярши. Тогда это было невероятной редкостью.

А в 2000 году Мерцалова скончалась. Ее наследником стал родной племянник Николай Иванович, сын сестры. Он передал мне часть архива Марии Николаевны, некоторые ее рукописи, детские рисунки и вышивки, которые сегодня украшают мой дом в Литве и напоминают об этой удивительной женщине – наставнице, ставшей одной из ключевых фигур в формировании моей личности, открывшей для меня русский народный костюм.

Но вернемся к коллекции. В какой бы город я ни приезжал, я сразу иду на блошиный рынок. А впервые блошиный рынок я посетил в Вильнюсе. Мне было восемь лет, и родители в очередной раз на все лето отправили меня в Литву. В это время в нашем родовом имении наметился небольшой раскол. Одна из маминых кузин, западная белоруска родом из Молодечно Халинка (тетя Галя, Галина Фоминична) Гулевич-Пекарска, уговорила нашу общую бабушку Марию Андреевну Гулевич подарить ей кусочек земли. На этом кусочке Халинка построила очень солидный кирпичный дом с несколькими спальнями. Разумеется, такой порядок вещей решительно не устроил другую мамину кузину, балерину Варшавской оперы и ученицу Брониславы Нижинской Софью Феликсовну Верницкую-Гулевич и ее мужа, инженера Арсения Дмитриевича Гулевича, которые не рассчитывали на какое-либо соседство. Словом, кузины между собой не ладили. Их неприятие по отношению друг к другу усугублялось еще и тем, что Софья была настоящей классической балериной Большого театра в Варшаве, даже снимавшейся в польском довоенном кино “Ada” и ставшей в Вильнюсе хореографом польского фольклорного ансамбля “Вилия”, а Халинка имела лишь амбиции кабаретной певицы и мечтала стать кем-то вроде Ганки Ордонувны – популярной в ту пору польской певицы и актрисы.

В своем доме тетя Галя построила эстраду в форме рояля, к которой со второго этажа спускалась лестница, отделанная лампочками по полу и по потолку, как в польских кабаре 1930-х годов. Она носила лаковые шпильки, надевала черное платье с люрексовой искрой и глубоким декольте, наклеивала ресницы, густо подводила глаза и в полной боевой раскраске, эффектно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, с розой в руке спускалась по лестнице к эстраде. Репертуар у Халинки был довольно однообразный. Она исполняла популярный шлягер тех лет Miłość ci wszystko wybaczy, что означает “Любовь простит все”, и Cicha woda brzegi rwie – “Тихая вода рвет берега”. Примечательно, что единственными зрителями на этих домашних концертах были муж Халинки Виктор Захарович Шоршев – рыбак и охотник, ее кошка Мауричка и восьмилетний я.