Клио и Огюст. Очерки исторической социологии - Вадим Викторович Долгов

мире, а первобытный человек в далекой древности сделал первый шаг к развитию сознания. Она и сегодня продолжает оставаться определяющей в социальном мировоззрении. В древнерусском обществе с данным противопоставлением теснее всего оказался связан термин «люди». «Люди» – это земледельческое, ремесленное и торговое население земель-волостей, основная масса свободного населения, как городского, так и сельского[193]. Слово «людинъ» происходит от корня `leudh– ‘расти’, при помощи которого древние индоевропейские общности обозначали сферу «своего», «свободного», противопоставляя ее сфере «чужого» и «враждебного»[194].

В памятниках древнерусской письменности область значений этого слова находится примерно в том же русле. В. В. Колесов определяет его смысловую нагрузку в русском языке X–XIII вв. следующим образом: «Люди – самостоятельные, способные к какому-либо делу мужи, свободные и “свои”, объединенные общим вождем и предприятием, подвластные светскому закону»[195].

По лингвистическим данным, представление о «людях», «своих» было тесно связано с понятиями «свобода», «собственность» и «община». Слова «свой», «свобода», «собственность» этимологически восходят к возвратному или притяжательному местоимению swos-, относящемуся к любому члену данного коллектива и выражающему взаимно-возвратные отношения, и являются, таким образом, однокоренными[196]. Если представить себе мировоззрение общинника, взглянуть на мир его глазами, то свободным для него будет прежде всего «свой». «Чужой» в замкнутый общинный мир мог попасть в виде путника или пленного раба – он не свой, своих лишен, ничего не имеет, в том числе имущества и прав и, следовательно, он не «свободен» в пределах данной общины. То есть «свободный» – имеющий «своих», имеющий часть в «собине» – коллективной собственности, следовательно – полноправный член общины. Противопоставление «своих» как людей всем остальным имеет многочисленные этнографические параллели. Самоназвание многих народов именно так и переводится – «люди». На Руси развитие этого понятия пошло по другому пути. Он не превратился в этноним, а стал названием наиболее многочисленной социальной группы. Со временем он стал применяться для обозначения не только своих «своих», но и чужих. То есть киевлянин, например, мог сказать не только «люди киевские», но и «люди новгородские».

В течение всего раннего средневековья термин «свободный» оставался на Руси мало формализованным и включал в себя представителей разных категорий свободного населения. Универсальность такого положения для славянского мира хорошо видна в работе Ю. В. Бромлея, посвященной сравнительному анализу статуса свободных общинников у славянских народов в эпоху раннего средневековья. Исследователь отмечал, что «в отличие от германских народов, у многих из которых это слово сравнительно рано превратилось в специальный термин, обозначающий свободных людей (liberi), у славян оно не приобрело характера такого специального термина»[197].

Как было показано И. Я. Фрояновым, термин «люди» охватывал как городское, так и сельское население волости[198]. В политическом и экономическом смыслах оно предстает нерасчлененным. Это закономерно, так как повседневная деятельность, имущественное и правовое положение были едины. И те и другие обладали одинаковым правом участвовать в вече и совместно выступали в ополчении. Однако, несмотря на отсутствие формально-юридических различий, разница между городом и деревней всё же давала себя знать. Городские жители считались (и, наверное, в действительности были) более культурно развитыми. Деревенский житель оказывался в массе своей попроще. Преподобный Спиридон, много лет добросовестно выпекавший просвирки в монастырской пекарне, приведен автором Киево-Печерского патерика в качестве примера святой простой души, не имеющей ни лести, ни лукавства «въ серьдци». Он «бяше невежа словом», хотя и не разумом. Причина же столь привлекательной простоты указана ученым книжником совершенно определенно: «…не от града прииде в чернечество, но от некого села»[199]. О некоторой культурной консервативности сельских жителей свидетельствует археологический материал. Так, например, древний обычай хоронить в курганах дольше держался в деревне – там и в XI–XII вв. исполняли старый языческий обряд, в то время как городское население погребало умерших на новых христианских кладбищах[200]. Более того, антропологические исследования показали, что с течением времени у городского населения накапливаются отличия в физическом облике. Специалистами зафиксирована брахикефализация городского населения, которая является частным выражением общего процесса ускорения роста под влиянием изменений в социальной среде, увеличения круга брачных связей[201].

Благодаря тому, что «люди» составляли основную часть населения Древней Руси, мировоззрение свободного полноправного общинника задавало тон всему общественному сознанию эпохи. Положение этой социальной категории мыслилось как усредненное, как некая точка отсчета, относительно которой определялись «лутшие» и «убогие». Проявлялось это влияние и в иных областях. Например, в отношении к труду. Рядовое свободное людство, как правило, вело трудовой образ жизни, поэтому социальная оценка труда на Руси XI–XIII вв. была высокой. В целом выше, чем в Западной Европе, где отношение к крестьянскому труду было двойственным и понимание важности крестьянского труда часто соседствовало с крайне презрительным отношением к нему[202]. На Руси ничего подобного не наблюдается, напротив, в Изборнике 1076 г. сказано: «Любяй дело бес печали перебываеть»[203]. В «Поучении» Владимир Мономах представляет труд вообще как одну из основных добродетелей, а лень – как один из основных пороков[204]. Образы сельского труда использовались древнерусскими писателями для изображения самых возвышенных материй, таких, например, как христианизация Руси: «…якоже бо се некто замлю разорить, другыи же насееть, ини же пожинають и ядять пищу бескудну, тако и сь – отець бо сего Володимеръ землю взора и умягчи, рекше крещениемь просветивъ, сь же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаемъ, ученье приемлюще книжное»[205]. Отличие ощущается и в языке. В Западной Европе термины, обозначающие земледельческий сельский труд (rusticatio – деревенская жизнь, сельский труд, земледелие) и невежество, необразованность, неотесанность, приниженность (rusticitas), оказываются синонимами[206]. В древнерусском языке такого нет. Негативный оттенок приобретали термины, обозначавшие социальное неполноправие. Например, «смерд» – прямой связи с сельскохозяйственным трудом этой категории нет. Волхвы, морочившие в 1071 г. население Ростовской области, тоже названы «смердами»[207]. В то же время земледелие и иной производительный труд никак не бросали тень на свободное население, которое, как было сказано, именовалось «люди». Такое положение сохраняется и в более поздний период. В XIV в. появляются «страдники» – зависимое население, работавшее на барской запашке. «Страда», «страдать» – однокоренные слова. «Страдать» – и ‘работать’, и ‘мучиться’ одновременно. Но пренебрежения опять же нет, скорее сочувствие. Кроме того, это тоже социально неполноценная категория. Свободное население называлось нейтрально и достойно – «крестьяне», т. е. фактически христиане. Те же ценностные установки видим мы в русском эпосе. В былинах, проникнутых героическим духом и военными идеалами, отношение к крестьянству тем не менее очень уважительное. Более того, все самые сильные русские богатыри – крестьяне по происхождению. Илья Муромец, третируемый сначала как «мужищина-деревенщина», оказывается впоследствии старшим братом всем богатырям.