См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Но немец удивляет его еще больше, когда просит, чтобы помог ему Вассерман припомнить некоторые подробности из тех глав, которые он читал.

Сочинитель весь заливается краской смущения и удовольствия.

— И не знал я, Шлеймеле, что еще осталось во мне столько крови, сколько требуется, чтобы покраснеть щекам моим, как у настоящего живого.

А мне, признаться, как-то неловко и стыдно видеть его таким напыщенным идиотом. Он стыдливо опускает глаза, ломает пальцы и польщенно усмехается.

— А, что там! — притворно скромничает наш автор. — Такое старье, можно сказать, обноски драные… Сказки для детишек, не более того. Но дети как раз любили. Да… А уж как критики радовались появлению каждого нового эпизода! Не все, разумеется, так, некоторые… «Сыны сердца» называлась эта моя повесть. Печаталась в журналах по главам, из номера в номер, значит. Каждую неделю — новый эпизод. Целые серии выстраивались. И герои мои, то есть Сыны сердца, все были отважные отроки из разных стран. С вашего позволения, один даже был из наших, а еще двое поляки, один армянин, и русский тоже был среди них, ну, и они постоянно, просто беспрерывно, можно сказать, воевали с темными силами, да, с черными силами зла воевали, пусть ваша милость не обижается, это же все враки и фантазии, просто, что называется, игра воображения, вымышленные такие приключения! С разбушевавшейся стихией воевали, с мором, и голодом, и прочими бедствиями, и со смертельными неизлечимыми болезнями, и природными катаклизмами, и с человеческими несправедливостями тоже, злодействами и уродствами нашими, с безобразиями разными, и пожарами, и воцарившейся внезапно тьмой беспросветной, и вот, к примеру, спасли жизнь одному маленькому армянскому мальчику, на деревню которого напал турок и резал всех поголовно — и старика, и младенца, — еще до большой резни это было, в конце прошлого века. В машинах времени летали юные мои рыцари… Такой трюк я там выдумал. Ей-ей… А один раз помогли неграм — в давние еще времена, когда американцы мучили их, и тиранили, и хотели погубить безвинно… Да… И один раз включились отважно в деятельность того мудрого врачевателя — забыл я теперь его имя, вывалилось оно из моей пустой башки, — который пошел войной на микробов, чтоб их холера забрала! — тех, что вызывают бешенство. И еще приняли они однажды сторону Робина Гуда, разбойника, который воевал с богачами там, что называется, в туманном Альбионе. Ну, что еще там было? Всего не упомнишь… Были еще краснокожие, которых постигло ужасное бедствие, и пришли мои дорогие отроки и забрали их из родной земли, в самом деле так, прямо туда, на Луну то есть, в просторы мироздания забрали, и спасли от злодеев, и даже композитору вашему великому помогли Сыны мои, Людвигу ван Бетховену, который к тому времени совсем уже, небех, оглох, и юные врачеватели бросились ему на помощь и перехитрили его недуг, и еще всякие такие случаи, а, о чем тут говорить! Вздор, господин мой, сущие пустяки, так — лишь бы позабавить детские умы… Но в то же время, скажу я тебе, рассказы мои давали отчасти представление обо всяких истинных событиях, и все в форме похождений и приключений… Занимательным, как говорится, путем. Исторические эпизоды упоминались, великие личности. И главное, старался я, чтобы не уставали малыши от учения, а так вот постепенно впитывали всякие премудрости, помещенные в любезные их сердцу сказки. Такие, скажу я вам, по большей части безделицы. Ерунда, болтовня всякая… Не стану кривить душой, любил я это!

Найгель терпеливо выслушивает это во всех отношениях сомнительное перечисление, сдобренное немалой долей бахвальства и самолюбования, втягивает время от времени щеки и смотрит на Вассермана прищуренными глазами. Мне кажется, что легкий румянец выступает на его лице, и, даже когда сочинитель наконец замолкает, немец продолжает смотреть на него, словно прислушивается к какому-то дальнему отзвуку чего-то милого и сокровенного, сохранившегося на донышке его души.

Вдруг он встряхивается, откашливается, с внезапным раздражением проводит рукой по лицу:

— А что это за мерзкий наряд на тебе, можешь ты мне объяснить?

Вассерман слегка удивлен:

— Это? Так ведь… Это шутка такая коменданта Кайзлера… Он приказал, комендант то есть, чтобы его шайсмайстер облачился в самые невозможные одежды, и даже утрудил себя и лично разыскал для меня пуримский костюм одного уважаемого раввина. Шляпа тут выполнена с особой выдумкой: украшена звездами и золотой бахромой, как у какого-нибудь знатного вельможи, и восемь кисточек на ней было, но одна вот, сдается мне, пропала — отскочила по дороге, когда я бежал сюда. Ай, в самом деле жалко, что отскочила!..

— А часы? — не успокаивается Найгель. — Часы для чего?

— Тоже более для смеха, ваша честь, еще одна такая выдумка коменданта Кайзлера. Он полагал, и, возможно, справедливо, что узники слишком часто посещают отхожее место и что работа от этого страдает, и поэтому взял меня от всего прочего стада и сделал, ну да, я уж говорил, шайсмайстером, даже указатель времен повесил мне на шею и отмерил точный срок для личных наших, так сказать, нужд, для каждого, с позволения сказать, посещения, то есть пребывания… Две минуты постановил, и не секундой больше, две минуты отвел нам на наши потребности, по великой своей милости.

И обращается ко мне шепотом, с горечью и досадой в голосе:

— Ну, и что, ты думаешь, случилось, Шлеймеле? Я тотчас получил жуткий приступ геморроя. Зубы, говорю тебе, раскрошил, стискивая, чтобы не орать и не выть от боли. А потом — все, закрылись для меня врата рая, и опечатаны были его двери. Запор, как говорится, на веки вечные. Но по крайней мере, хоть в том посчастливилось мне с этими отхожими местами, что лишен я в некотором смысле чувства обоняния, не то чтобы напрочь лишен, но различаю только приятные ароматы, а дурные вовсе не улавливаю, с детства обделен этим наслаждением. Что тут говорить, умный сам поймет…

— Да, — подтверждает Найгель с легкой издевкой, — у Кайзлера имеется воображение. А скажи, Вассерман, ведь с этим его воображением он, наверно, тоже мог бы стать писателем? Как ты полагаешь?

Вассерман думает: «Как бы не так — фиг тебе! На-кася выкуси!» — а вслух говорит:

— Мог бы, и еще как мог бы, определенно мог бы.

Найгель — спокойно:

— А ведь я в точности знаю, что ты сейчас думаешь, говночист. В своем маленьком еврейском сердце ты сейчас радуешься, и ликуешь, и твердишь себе: «Наци — писателем? Ни в коем случае! Никогда наци не сможет быть настоящим писателем. Они, которые тут, не умеют они почувствовать ничего человеческого». Признайся, Шахерезада, прав я в своем предположении?

Разумеется, он прав. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он прав. И я знаю, каков будет ответ моего деда. Я даже стараюсь снабдить его фактами. Так, например, в школе СС, в фюрершуле в Дахау возле Мюнхена (где наверняка проходил курсы усовершенствования и Найгель), на классной доске постоянно красовались священные лозунги, гласившие: 1. Основа основ: партийная дисциплина! Главное — повиновение. 2. Воля и горячее стремление выполнить приказ преодолевают любые сомнения и постыдные слабости, как, например, проявление жалости и сочувствия. 3. Любовь к ближнему оставим для немцев, верных заветам Адольфа Гитлера.