Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский

Крепкая девичья рука взяла его за чресла подержала, не выпускала, а чресла были безжизненны. Но это девушку не смутило и не расстроило. Откинула она перину, стала рассматривать то, что в руке держала. Кавалер лежал, как и лежал, при смерти он был, так её это не пугало. Она довольна была, жалась к нему всем телом, словно размазать себя по нему хотела. А потом вдруг вскочила, запрокинула ногу и села ему на грудь, сдавила словно жеребца, что без седла был, ногами, и стала ёрзать по нему естеством своим женским, и руками себе помогать. Зубы стиснула, дышать стала часто. И ёрзала, ёрзала всё быстрее, и вперёд, и назад, и из стороны в сторону, словно усесться поудобней хотела, да места не могла правильного сыскать. Волосы с лица откидывала, грудь себе девичью свою сжимала до боли, и так разбередила себя — аж задыхалась, а потом замерла, дышать позабыла, и судороги по телу покатились от живота по спине и груди. Одна за другой, одна за другой. И заскулила Агнес негромко, со всхлипом. Потом замерла, и обмякла — устала. Сидела чуть покачиваясь, потная.

А он так и лежал без памяти, глаза чуть открыты, рот приоткрыт, серый, в щетине. Агнес вдруг, сама не знала зачем, волосы свои опять откинула, склонилась над лицом его и долго, длинно пустила слюну свою, плюнула, и прямо ему в приоткрытый рот. И стало ей так смешно и весело, что зашлась она тихим смехом, аж упала с него на перину и говорила сквозь смех, гладя его щетину:

— Ну, и кто теперь кому господин? Кто? Кто госпожа сердца вашего я или эта лошадь Брунхильда?

И снова смеялась так, как не смеялась она с девства, а может и никогда вовсе.

Затем встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя голую разглядывать, и говорила:

— Ну, хоть так, не зря пять дней ехала, — и улыбалась себе, плела косу. — Ладно, господин мой, буду вас выручать опять, кто ж другой спасёт вас. Уж не дура ваша Брунхильда.

Она стала ходить по комнате из угла в угол, будто знала или чувствовала что-то. Остановится — стоит, слушает. Стала принюхиваться, словно собака голову вверх поднимая. А потом на колени упала, нюхала ковёр, и вовсе на собаку стала похожа. Прогрызла вдоль стены, не поднимаясь с колен, задержалась в углу. Вынюхивала всё что-то. И наготой своей наслаждалась.

Нет, ничего не могла она найти, поднялась на ноги и ещё раз оглядела комнату. Увидала сундук господина и обрадовалась. Там было то, что могло помочь. Но сундук на хитрые замки заперт. Но девушка знала, где ключи. Они были в кошеле, там же где его меч, на поясе, пояс висел на изголовье кровати. Золото, золото, серебро, перстень! Каков красавец, ах, что за камень. Бывают же такие. Подошла к зеркалу снова, посмотреть, как такой перстень будет на руке смотреться. Нет, не по ней, даже на большой палец велик. Как жалко. Отнесла перстень на место. Взяв ключи, она отперла сундук и откинула крышку. Да, то, что нужно было тут. Агнес протянула руку и с наслаждением погладила синий бархат.

Её шар, её стекло, все было тут. И злой господин, теперь не сможет запретить ей глядеть в него.

Схватив синий мешок, она запрыгнула на кровать, вытряхнула шар, стала гладить его как любимого зверька и тут же с головой полетела в него, улыбаясь и подрагивая всем своим стройным телом. О Провидение, сколько тут было всего интересного, весь мир был в нём, но сейчас её интересовало только одно, вернее только одна. Та, которая послала её господину страшное послание.

Агнес быстро вертела шар в руках, искала то, что нужно, иногда встряхивала его, но всё это длилось недолго. Вскоре оторвала взгляд от стекла, ласково положила шар на перину и слезла с кровати. Подошла к изголовью, и просунула руку между стеной и кроватью. И заулыбалась. Вытащила оттуда старую, чёрную иглу. Засмеялась:

— Попалась. Аккуратно положила её на комод, стала быстро одеваться, затем спрятала шар в мешок, а мешок в сундук. Заперла его, положила ключи в кошель Волкова. Всё. Оглядела покои, подошла к господину, и сказала:

— А такой вы мне больше по сердцу.

Снова засмеялась, ещё раз лизнула его в щёку и вышла.

Шла она скорым шагом, через залу обеденную, где богатые гости сидели, да и люди Волкова за одним столом. Все её взглядами провожали. Прошла на кухню. Туда, куда господа и носа не кажут, нашла самый большой очаг с самым ярым пламенем, и, встав с огнём рядом, сломала иглу. Игла сломалась легко, прогнившая была, неровная. И обломки Агнес кинула в огонь. И с рук что-то невидимое стряхнула в огнь. Сказала тихо:

— Всё что желала, пусть тебе воротится.

Улыбалась довольная и пошла с кухни прочь. Никто из поваров или поварят даже не глянул в её сторону, как будто не было её на кухне. Пришла в залу, села за тот стол, за которым сидели все люди Волкова, кивком головы поздоровалась и сказала:

— Господин проснётся скоро, велите похлёбку ему делать пожирнее, а ты, Ёган, воду готовь, грязен господин так, словно слуги у него нет.

Монах вскочил радостный, снова думал обнять девушку, но та отстранилась и даже руку выставила от такого. Ещё когда нет никого — ладно, а тут при людях не вздумай даже. Девок деревенских обнимай, они против не будут.

Но Ипполита это не огорчило, он пошёл и все вскакивали и шли за ним в покои господина. Но сначала ей кланялись. А она гордая, даже кивком головы не отвечала. Не ровня она им, чтобы Сычу, да Ёгану кланяться.

А как убежали все наверх, девушка осталась одна, и увидела Вацлава, тот смотрел на неё насторожённо, поманила его пальцем. И спесивый распорядитель побежал к ней на ходу поклоны кладя. Подбежал, встал и спросил:

— Изволите чего, молодая госпожа.

— Покои мне, лучшие, что есть.

— Будет исполнено, распоряжусь немедленно, — говорил Вацлав.

— И завтрак мне пусть подадут.

— Что пожелаете? Есть вырезка говяжья, с травами печёная. Барана режут уже, через час и седло будет, или котлетки на рёбрах. Окорок, пироги…

— Паштет, и вина самого лучшего, — скромно скала Агнес.

— Будет исполнено, — Вацлав уже думал бежать на кухню.

— И паштет не свиной, гусиный или утиный, и не на жире, на масле оливковом чтобы был.

— Непременно, — кланялся Вацлав.

Агнес едва заметно улыбалась. Жизнь такая ей нравилась.

Анхен вся в делах была, с утра затеяла простыни смотреть после стирки. Бранила дур, баб приютных, говорила им, говорила, что простыни ветхи, стирать их нужно бережно, а они как стирка — так рвут простыни, как стирка — так рвут. Не напасёшься на них простыней:

— На тюфяках спать будете, коровы.

Но бранила она их беззлобно, так как всё хорошо у неё было, и ждала она хороших новостей со дня на день. А может и сегодня весть придёт, кто знает. И тут вдруг закашляла, нет ничего серьёзного, просто подавилась как будто. Словно в горле встало что-то и не отходит. И стала кашлять и кашлять, а оно там всё стоит. Не откашливается.