Черневог - Кэролайн Дж. Черри

Неожиданно он почувствовал, как его пробирает холод. Сейчас его окружал уже не тот прозрачный лесок, сквозь который они ехали, сплошь состоящий из молоденьких деревьев: его охватили воспоминания о недавнем. Он отчетливо видел костер, который был у них прошлой ночью, вспомнил, как Саша ударился о каменный пол, рухнув на него, будто мешок с мукой, увидел и себя, стоявшего там же, в нерешительности, не знавшего что же предпочтительнее сделать в тот момент.

Он чувствовал себя так, будто ничего не произошло за последние несколько лет, будто этих лет вообще не было, а он был все тем же маленьким оборвышем, у которого не было никого, кроме пьяницы-отца, который изредка кормил его, частенько напивался пьяным или исчезал куда-то на несколько дней.

Несмотря на это, он по-своему заботился о нем, черт побери: он припомнил, как частенько разыскивал своего отца и при этом нередко, Боже мой, даже желал, чтобы тот умер где-нибудь в темном переулке, чтобы ему не пришлось переживать очередную страшную ночь…

И его отец действительно умер, вернее, он был убит в один из вечеров в самый разгар лета. И Петр ощущал в тот момент точно такое же холодное пятно внутри себя. Тогда он напился в первый раз за свою жизнь и полез на крышу «Оленихи», чтобы пройти по самому коньку, не выпуская из рук кувшина с водкой, в то время как подвыпившие подростки ободряюще кричали и хлопали в ладоши, стоя внизу. Они же обрадовались еще больше, когда он едва не сорвался вниз.

Они напоили его, и скорее всего не из-за сострадания к нему. Он потерял всякий рассудок и пропустил похороны, хотя бы и те, которых был достоин Илья Кочевиков: городской сторож просто свалил его в неглубокую могилу, на которой никто не поставил креста.

Даже он сам. Он пришел туда лишь в середине следующего дня, чтобы посмотреть на могилу, и тут же ушел: все, что он чувствовал, стоя там, было лишь облегчение от того, что теперь его отец больше никогда не будет пугать его.

Вот где он побывал сегодняшним утром, вспоминая, как раскачивался на этой проклятой крыше. Он делал это еще несколько раз в жизни, может быть раза три, заключая солидные пари. Вот и сейчас он вновь видел перед собой расплывчатые очертания крыши, которая раскачивалась взад и вперед, и вновь чувствовал охватившее его оцепенение, которое указывало ему лишь на этот единственный для него зыбкий узкий путь. И если бы он сорвался, то весь мир с восторгом ожидал бы его падения вниз…

«Идешь со мной, Кави Черневог? Считаешь ли ты себя смелым? Считаешь ли ты себя подходящим для такого дела?"

… Но вот Он уже стоял в зимнем лесу, подзывая Сову, и она появлялась из заснеженного неба, белая, на белом фоне снежинок. Сова садилась на его руку и хватала мышь, которую он приносил для нее.

Теперь он мог не любить даже Сову, он мог перестать любить что угодно. Теперь он понимал лишь только умом, что есть жизнь и есть смерть. Теперь он мог испытывать и страх, и ненависть, которые так сильно переплетались друг с другом, получая определенную пользу от того, как жить, не имея сердца. Общаться с Совой было очень удобно, потому что ее интересы были очень простыми: всего-навсего какая-то пара мышей, поймать которых не составляло никакого труда, стоило только пожелать им затихнуть, и в следующий момент пожелать им умереть.

Сова, когда убивала сама, делала это очень быстро. Сова никогда не задумывалась над этим, она просто делала это, и все. Он мог бы пожелать, чтобы Сова стала свободной, но этого сделать он не мог: Сова была привязана к нему, так же, как он был привязан Драге. Он мог сбежать на час или около того в белое безмолвие, позвать Сову и на время забыть обо всем…

«Нет никакого смысла в побеге», — слышал он стоявший в его ушах ее голос. «Ты можешь попробовать, чтобы убедиться».

«Нет ничего хорошего и в желаниях», — говорила она. «Ты можешь испробовать и это».

И однажды ночью, стоя около горящей печки, эта женщина сказала ему: «Может быть, ты хочешь, чтобы я позвала Сову сюда?» «Нет», — сказал он, и поскольку сейчас на его месте был Петр, то, взглянув на ее светлые волосы, он подумал, что Черневог ошибался: это была Ивешка, а не Драга. Или он вообще не понимает, что происходит.

Но все вдруг стало расплываться перед его глазами, и он, почувствовав панику, подумал: «Нет, это не Ивешка, это не она», — прежде чем женщина повернула голову и взглянула ему в глаза.

Он хотел вырваться из этого сна. Он хотел бежать от него, потому что он знал, куда все это ведет. Он слышал, как Сова билась крыльями в окна, и чувствовал, как в такой же панике билось его сердце…

«Это не Ивешка», — продолжал он уверять самого себя. У той, что была перед ним в этом кошмарном сне, не было никакого сходства, кроме, может быть, волос или формы лица. И он сам не знал, как мог так ошибиться, даже глядя на нее со спины. На подбородке у нее была глубокая ямочка, и глаза были тоже явно не ивешкины: это были ледяные глаза, излучавшие зимний холод.

Она подошла ближе и тронула его за подбородок: она была намного выше, чем он. Она целовала его в губы, пока Сова колотилась в окно, и его сердце так же билось в страхе. Сейчас он уже не понимал, какое решение было самым правильным, так же, как не знал и того, где мог спрятаться, если бы вдруг убежал. Она дважды поцеловала его, прежде чем сказала, что всегда знала обо всех его секретах и никогда не имела другой цели, кроме той, что отводила для него.

Он не хотел идти в ту комнату вместе с ней… И тогда Черневог вернул его в солнечный день и в лес, питая отвращение к этой части собственных воспоминаний. Черневог не хотел чувствовать себя вновь слугой, и он не собирался хоть когда-нибудь вновь оказаться в этой роли…

На этот раз он шел по тропинке к домику перевозчика, миновал знакомые Петру ворота, прошел по знакомому деревянному настилу, поднялся на крыльцо и со страхом постучал в дверь, стараясь следить за собственными мыслями, иначе Ууламетс мог моментально узнать, зачем он пришел сюда, и убить его.

Но дверь ему открыла девочка, у которой были светлые косы, и волосы, так похожие на волосы Драги, что у него неожиданно от страха подскочило сердце. Но это могла быть всего-навсего лишь дочь Драги, девочка не старше тринадцати лет.

Он снял шапку. Он знал, кем она была, и очень смутно представлял себе, что имеет дело с кем-то очень опасным для себя. Он сказал молодым, почти детским голосом:

— Я Кави Черневог. Я пришел повидать учителя Ууламетса. Дома ли он?

Ивешка впустила его в дом.

«Нет!» — подумал Петр, в отчаянии стараясь не видеть этого. А Черневог очень тихо сказал из-за его плеча: «Она очень способная, когда использует свой здравый ум, но разве ее можно в чем-нибудь убедить? Уговори ее присоединиться к нам, и тогда ничто и никогда больше не будет угрожать нам».

— Нет, — пробормотал Петр. Ему было вообще тяжело думать. А мысли Черневога продолжали обволакивать его, будто затягивая в паутину. Он слышал, как Хозяюшка топала следом за ними, и хотел чем-нибудь помочь, он хотел повернуть назад, но его руки не слушались его.