Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров - Виктор Мережко

* * *

Время перевалило за полночь. Когда в дверь номера Соньки несильно постучали, она не услышала, потому как крепко спала. Затем стук раздался посильнее, но девушка продолжала спать. В дверь грохнули изо всей силы. От такого стука Сонька даже вскрикнула, поспешно, на цыпочках пошла в прихожую.

— Кто там?

— Мама, это я.

Это был Кочубчик, пьяный, но не по полной. Сонька с молчаливым укором наблюдала, как он со старательным сопением стаскивал в прихожей парусиновые туфли, как его все-таки занесло, но он удержался на ногах, сбросил пиджак прямо на пол и двинулся мимо девушки в ванную. Было слышно, как вор умывался, громко фыркая и отплевываясь. Сонька направилась в спальню и присела на постель, ожидая, когда Кочубчик выйдет из ванной.

Наконец он подошел к Соньке, некоторое время виновато смотрел на нее, затем вдруг рухнул на колени. Обхватил ее ноги и начал их целовать.

— Мама, прости… Если сейчас дашь в морду, я скажу спасибо! Вдарь меня, мама! Вдарь, прошу!

Она подняла его лицо, посмотрела на него мягко и любовно, после чего стала целовать жадно, ненасытно:

— Любимый… Любимый мой. Вернулся. Я уже не надеялась. Счастье мое…

В соседней комнате металась в небольшой клетке обезьянка.

* * *

Кабак был небольшой и шумный. Привычный табачный дым, пьяные выкрики и короткие потасовки, грязные столы из грубых досок, терзающая душу скрипка, тяжелые хмельные лица — мужские и женские.

Штабс-капитан в тупом пьяном ступоре сидел в одиночестве за столом в самом углу кабака, мрачно смотрел в одну точку на столе, изредка механически подливая в стакан водку.

В помещении возник силуэт, никак не подходящий для такого заведения: в светлом костюме, с тростью в руке. Силуэт постепенно проявился в табачном дыму, — это был пан Тобольский. Он озирался, словно кого-то искал, что-то спросил у халдея, и тот показал на Горелова. Тобольский направился в его сторону. Штабс-капитан удивленно поднял голову, глядя на незваного элегантного гостя, молча взял бутылку, налил во второй стакан, пододвинул к пану.

— Пей…

Тот брезгливо огляделся на пьяную публику, крикнул, чтобы перекрыть кабацкий гвалт:

— Мне надо с вами поговорить. — В его речи проступал очевидный польский акцент.

— Говори.

— Здесь шумно! Можно или на улице, или в другом заведении?

— Нельзя. Говори здесь. — Штабс-капитан внимательно посмотрел в лицо Тобольского и неожиданно узнал его. — Я тебя знаю!.. Даже помню, где видел! Ты смотрел на мою дочь. Ненормально смотрел. Верно?

— Верно, — кивнул пан, подсаживаясь поближе. — Я следил за вами все эти дни.

Горелов сжал стакан жилистыми пальцами.

— Следил? Зачем?

— Ничего плохого. Просто мне нужно было с вами поговорить.

— Говори. О чем?

— О вашей дочери. То есть о пани Соне.

Штабс-капитан налил себе водки, опрокинул ее в рот.

— Пани Сони здесь нет. Она в нумерах с паном-дерьмом… — Он поднял на Тобольского печальные глаза. — Знаешь, ведь это я из-за него пью. Он залил мне в глотку вино, насильно залил… и теперь… пью.

— Так остановитесь. Зачем пить?

— Э-э, — пьяно повел головой Горелов. — Глупый ты человек. Как же я могу остановиться, если это не в моих силах? Хочу, очень хочу остановиться, но не могу. Понимаю, что погибну… но как перестать любить эту заразу?! — Он с силой смахнул со стола бутылку с водкой, стал плакать горько и безутешно. — Не могу… не могу в таком виде показаться перед доченькой. К тому же с нею теперь эта гадина… Вовчик!

Тобольский помолчал, думая о чем-то своем, затем произнес:

— Понимаю вас. Я тоже не могу ничего с собой поделать. Понимаю, что рано или поздно погибну, но не могу. Я безумен от любви к вашей дочери, пан.

Горелов поднял на него мокрые глаза:

— Так сильно любишь?

Пан извлек из кармана батистовый чистый платок, вытер выступившие слезы, высморкался.

— С того момента, как она вспыхнула перед моими глазами, я потерял покой, сон, смысл жизни. Она — единственный мой смысл! Я следую за нею, как тень, я преследую ее. Она глубоко презирает меня. Даже, думаю, боится. Но я все равно не оставляю надежду, что когда-нибудь девочка смилостивится, поймет, что никто и никогда так любить ее не будет. И сжалится… тоже полюбит меня.

Штабс-капитан протянул к нему руку, принялся гладить по волосам:

— Бедный… Бедный ты мой. — Вытер слезы на щеках пана, с усмешкой признался: — Я ведь тоже ее люблю.

Тобольский выпрямился, отвел его руку. Горелов понял реакцию пана, улыбнулся:

— Нет, не так, как ты. Я люблю ее, как отец.

— Отец?

— Да, отец! Пусть даже неродной! Ведь у меня никого. Один… Помру — никто даже не вспомнит, что был такой человек. А может, и не человек вовсе. Пьяница.

Оба помолчали, неожиданно штабс-капитан предложил:

— Здесь море рядом. Пошли посмотрим на него ночью. Такую красоту ты в жизни не видел.

— Видел, — засмеялся Тобольский. — Встретил ее, теперь не могу забыть.

Мужчины засмеялись, поднялись из-за стола.

— У тебя деньги есть? — спросил Горелов.

— Много. Надо рассчитаться?

— Сделай одолжение. У меня ни копья. Все пропил, а доходов никаких. Даже милостыню никто не подает.

Пан Тобольский махнул халдею, тот мигом оказался рядом.

* * *

Штабс-капитан и Тобольский сидели на высоком берегу и любовались ночным светом, льющимся на бескрайнюю водную пустыню. Вяло набегали волны на берег, еле слышно доносился гудок парохода, а там вдали сверкала бесконечная вода, пугающая и завораживающая.

* * *

За окном уже плыла разбавленная слабым утром ночь, Сонька и Кочубчик не спали. Точнее, Володька дремал, а девушка рассказывала ему:

— Завтра мы идем в театр.

Володька удивленно икнул.

— Это куда?

— В театр. Посмотрим новую постановку.

— Не-е, в театр я не ходок. Засмеют кореша.

— Нужно, Володя. Меня ведет хвост. А раз меня, то и тебя.

Кочубчик мгновенно протрезвел:

— С чего ты взяла?

— Вижу. В гостинице, на улице — везде.

— Ну и чего делать?

— Говорю ж, пойдем в театр…

— Дура, что ли? Какой театр, когда нас пасут?!

Сонька нежно погладила его по голове:

— Слушай сюда. Мы пойдем в театр, а оттуда нас перебросят в другое место.