Блудное чадо - Дарья Плещеева

– Такой сумасброд?

– Нет… – Дениза помолчала. – Просто он после всего, что пришлось пережить, решил, будто ему все дозволено.

Анриэтта кивнула – это она как раз могла понять.

– Прежде всего я нанесла визит ее величеству. Как я и думала, ее величество знала, где ты. Знаешь, я даже удивилась, что ты все еще в Париже.

Это был намек: тебя, помогавшую крестной матери справиться с нищетой, сейчас приняли бы в Лондоне даже не как крестную дочь, а как родную.

– Да, я писала королеве, письмо передала леди Честерфилд. А ответ я получила через герцогиню Орлеанскую. Я иногда бываю у нее, но не злоупотребляю ее вниманием. Чтобы блистать при французском дворе, нужно много денег, а у меня столько нет, – призналась Анриэтта. – Я знаю, что Чарльз сделает для меня все, даст и герцогский титул, и деньги, вернет имения покойного мужа… Но я не могла… ты же все понимаешь… Когда-нибудь я, конечно, побываю в Англии, но не сейчас…

– Да, это я понимаю.

Молчание длилось несколько минут. Дениза решила, что деликатность тоже должна иметь пределы, и заговорила первой.

– Я повидала нашу свекровь, – сказала она. – Почтенная леди, узнав, что я в Лондоне, страшно перепугалась. Мой бывший муж не только живет с другой женщиной, но имеет от нее четырех сыновей, скоро должен родиться пятый ребенок. Леди Тревельян без ума от внуков. Я ее понимаю – из трех сыновей у нее остался один, и она хочет, чтобы он жил с любимой женщиной и растил деток, а не сходился с женой, которую не видел… Господи, сколько же лет мы не видались?.. Тринадцать? Если не четырнадцать…

– Да… – тихо согласилась Анриэтта. Воспоминания о покойном муже угнетали ее: если бы он воскрес, какими глазами она бы могла на него смотреть?..

– Так вот, мы встретились. Она была готова все мне отдать, лишь бы я не вмешивалась в жизнь сына. Я рассказала ей о тебе – рассказала то, что не пошло бы тебе во вред, конечно. Когда она поняла, что я не собираюсь задерживаться в Лондоне, то предложила мне соглашение: я больше никогда не возвращаюсь в Англию, уступаю мужу Хенлоу-холл и имение в Стрэтфордшире, а взамен получаю примерно фунт колец и серег, а также ренту, на которую смогу очень неплохо жить даже в Париже. Мы поговорили и о тебе. Как ты знаешь, тебе полагается вдовья часть. Лучше бы ты все-таки сама за ней съездила – там земли, которые сейчас можно хорошо продать, и дом в Лондоне, который тебе, как я понимаю, совершенно не нужен.

– Я могу дать полномочия опытному агенту, пусть он едет и привезет деньги.

– Хорошо. Потом я опять побывала у ее величества и у его величества. Узнав, что я еду в Париж, Чарльз дал мне охрану. Как видишь, она пригодилась.

Дениза понимала: Анриэтта не хочет даже видеть места, связанные с первой любовью. Другой человек, зная лихую жизнь Анриэтты, не поверил бы, что такое возможно. Однако Дениза понимала свою подругу и сестру. Сама она сумела замкнуться в своей верности мужу на много лет – и только Ивашка сумел пробиться сквозь броню. Анриэтта же, исполняя поручения кардинала Мазарини, получила в итоге длинный список амурных приключений, сперва считая, что они касаются лишь тела, а не души, потом осознав опасность для души.

Ивашка уже понял, как жена оказалась на дороге из Кале в Париж. Понял он, почему она велела остановить карету посреди дороги: посланные в погоню за московитами люди и ее кучера спрашивали, не попадалось ли на пути трое верховых, говорящих по-польски, и ей это показалось подозрительным.

Наконец, рассказав новости, Дениза смогла задать вопрос:

– А где этот ваш беглец?

– Братец, ты ведь догадался, отчего за вами вдруг устроили охоту? – спросила Анриэтта. – Нет? Братец, все еще хуже, чем мы думали. Он рассказал иезуитам, что вы его ищете, и дал приметы. Вот почему я со своими…

– Да чтоб он сдох! – по-русски воскликнул Ивашка.

Воин Афанасьевич не сдох, его жизнь продолжалась, более того, продолжалась весьма неплохо.

Но до этого нужно было пережить столько боли и страха – казалось, уж лучше голову в петлю…

Он не знал, что так плохо переносит боль. До сих пор самое худшее, что с ним приключилось, – отравился в детстве пирогом с тухлятиной да потом еще, года два спустя, зимой привязалась горячка, два месяца из постели не выпускала. Он был послушным отроком, единственным у батюшки с матушкой; о том, что были братцы и сестрицы, да померли в младенчестве, он знал от мамки Михайловны, но не понимал смысла слов, так что и не горевал; потом смысл пришел, а горевать уже не стоило.

Жан-Луи де Водемон нанялся с помощниками в богатый дом, завел знакомства в других домах, его приглашали приготовить праздничную трапезу, и четыре месяца спустя должен был наступить решительный день.

До того дни были почти одинаковые – Воин Афанасьевич и Васька выполняли свои кухонные обязанности, Жан-Луи де Водемон хвалил их все чаще, и им было почти безразлично, как получится, что вот вчера они драили кастрюли, а завтра уже умчатся в Париж. Хитрый повар обещал – и сдержит слово, иначе…

Иначе они ведь могут и донести на него!

Так хотелось в прекрасный Париж, что проказы повара уже не имели особого значения. В конце концов, он обещал деньги и путешествие, он сдержит слово, а что он скажет попу на исповеди – никого не касается. Главное – не думать лишнего. И ждать Парижа…

Дождался же Воин Афанасьевич побоев и тюрьмы.

Когда Жан-Луи де Водемон велел, они с Васькой потихоньку собрали имущество, прихватили пожитки повара и ночью вышли из дома. Там, в пожитках, уже были спрятаны украденные у хозяев вещи, а сам Жан-Луи де Водемон был в другом доме, где праздновали крестины, и полагал там хорошо поживиться.

Вот когда они трое встретились на перекрестке и стали грузить узлы в дорожную карету, их и взяли.

В тюрьму побитый и окровавленный Воин Афанасьевич попал кувырком – скатился с высоких ступеней каменной лестницы, ведущей в большую сырую комнату. Пока летел, так ударился боком, что дыхание перехватило. Да еще сверху на него свалился Васька.

В темноте заржали – обитатели мрачного помещения очень веселились, глядя, как прибыли новые страдальцы. Воин Афанасьевич кое-как встал на колени, схватился рукой за бок и понял, что дело неладно – он с трудом мог пошевелиться. Жан-Луи де Водемон ощупал его, вынудив стонать и даже кричать, сказал: сломано ребро, а может, два, а может, все три.

Узнав, по какой причине угодил в застенок повар с поварятами, сожители стали стращать пытками и виселицей.

– Да если даже ты им все, что собрал, отдашь – не поверят, будут еще требовать! Так что лучше перетерпеть! – советовали они.

Повар ругался, даже заплакал, потом накричал на Воина Афанасьевича и Ваську: если они хоть слово скажут про Утрехт, то никакого палача не потребуется – он их сам удавит!