Явление зверя - Татьяна Енина

Сквозь сон я слышал, как Софья разделась и скользнула под одеяло… Позже — как вернулась мама. К счастью, она привыкла видеть меня спящим в самое неурочное время и не пыталась разбудить. Только тихо постояла у изголовья. Посмотрела на нас. Она плакала — я слышал это по ее затрудненному дыханию. Но, полагаю, плакала она от умиления. От того, что у меня наконец-то все хорошо и что я нашел именно такую жену, о какой она для меня мечтала. В том, что Софья все-таки выйдет за меня замуж, я не сомневаюсь ни секунды. Ведь все женщины хотят замуж! А я — завидный жених.

Мама все-таки разбудила нас — в три часа следующего дня, когда мне пора было бежать на репетицию. Софья решила проводить меня в театр, а уже потом ехать к Зое за Вичкой.

Мне было приятно появиться в театре в сопровождении невесты, о которой я до сего дня никому ничего не говорил. Появление Софьи было подобно взрыву атомной бомбы! Большинство коллег не смогли скрыть своего недоумения. Ну конечно, ведь для них я — голубой! Правда, двое наших стариков, Татьяна Георгиевна и Павел Сергеевич, очень тепло меня поздравили. И как мне показалось, вполне искренне. Оля Кондратьева устремила на меня такой тупо-обиженный взгляд… Наверное, пыталась изобразить взгляд раненой лани. Но получился взгляд коровы, страдающей запором. А Ниночка Гзовская закатила визгливую истерику. Что было так же весьма приятно. Пусть стервочка утрется…

Когда началась репетиция, я, как всегда, «выпал» из реальности, а потому не заметил ухода Софьи. И не знал, естественно, о ее передвижениях по театру. А вечером по возвращении домой меня встретил детский писк и умиленное воркование мамы — моей мамы, потому что Софья, мне кажется, вообще не способна ворковать и умиляться. По-моему, она и с Викой-то так возится сугубо из чувства долга. Раз уж взяла на себя ответственность за ребенка — значит, нужно исполнять предельно хорошо все то, что для ребенка необходимо. Надеюсь, хоть со мной она спит не из чувства долга, а потому что я ей нравлюсь… В конце концов, она мне ничего не должна!

Мне дали подержать Вику — перед тем, как Софья унесла ее кормить-купать-укладывать, причем все строго порционно и в соответствии с режимом.

Не могу сказать, что я был в восторге. Наверное, приятно было бы взять на руки своего собственного ребенка. Это интересное переживание, духовно обогащающее. Хотя я отучил себя думать о детях с тех пор, как умерли мои близнецы. Ведь их мне так и не удалось подержать… Но какое удовольствие в том, чтобы тискать чужого?! Тем более — такого несимпатичного, как эта девочка… Наверное, у нас с Софьей будут красивые дети. Но остаток жизни мне придется мириться с присутствием в доме этого найденыша. Зато мама моя, похоже, счастлива даже этим. И девочка не кажется ей такой уж дурнушкой. И потом, не выкидывать же ее обратно на улицу?! К тому же для моего имиджа это будет очень хорошо… Красиво. Романтично. Константин Шереметьев, переживший страшную трагедию в личной жизни, решил удочерить сиротку! И поклонницы, возможно, простят мне мою женитьбу…

Следующий день тоже был суматошным. С утра — детский писк, днем — репетиция… Вечером, убегая домой и предвкушая очередную порцию Викиных воплей, я был несказанно удивлен, когда Сева Горовиц из декораторского цеха нагнал меня в коридоре и протянул два знакомых конверта: коричневый и синий. Черт возьми! А я и забыл про них! Так и не спросил Софью, что же за подарочек преподнес ей Кривой!

— Отдай Сонечке. Скажи — я внимательно посмотрел, никакого фотомонтажа нет и в помине. Подлинные фотографии сороковых годов. И очень, очень интересные… Может, хоть ты мне объяснишь, что за фашист на них изображен? Она сказала, что это пока — секрет. Дескать, когда ее исследование будет закончено, она мне первому даст почитать. Или это имеет отношение к твоей новой роли?

— К роли это отношения не имеет. Но если Софья сказала, что это секрет, значит, я не вправе разглашать, — проворчал я, принимая фотографии. — А давно ли она для тебя стала Сонечкой?

— Ревнуешь? — хихикнул Горовиц.

Я окинул пренебрежительным взглядом его хилую ссутуленную фигурку… Ревную, как же!

— Просто интересно. Я ведь вас даже не знакомил.

— Татьяна Георгиевна познакомила вчера. Соня очень интересовалась, кто делал те фотографии, что в фойе висят. Вот Татьяна Георгиевна и отвела ее ко мне. А потом, когда мы разговорились, Соня попросила меня изучить фотографии на предмет монтажа. И кстати, она пообещала предоставить мне эксклюзивное право присутствовать при крещении вашей приемной дочери и при вашем бракосочетании!

— Тебе повезло. Ну, ладно, бывай! — Я поспешил к машине.

Ужасно хотелось есть.

Но еще сильнее терзало любопытство: что же за фотографии в этих конвертах?

А Софья, значит, действительно собралась за меня замуж. Хоть в чем-то — как все женщины! Замуж хочется, дом, семью, ребенка. Ребенок есть уже, осталось пожениться и сделать еще одного! Не то чтобы самому мне очень хотелось ощутить прелесть отцовства… Но Софья не бросит меня, если нас будет связывать ребенок. А может, даже полюбит.

Я не такой самовлюбленный дурак, чтобы тешить себя иллюзиями относительно ее нынешнего ко мне отношения. Она меня не любит. Пока — не любит. Потому что, когда любишь, — всегда точно знаешь, что любишь. И никаких сомнений в этом чувстве быть не может. Оно заполняет тебя всего, оглушает и ослепляет, затмевает весь мир… А у женщин это бывает даже сильнее!

Я захлопнул дверцу машины и нетерпеливо выхватил из коричневого конверта фотографии.

Первая была мутноватой — словно сделана со значительного расстояния.

Большой бревенчатый дом… Во дворе, на земле, — трупы… Я насчитал восемь человек. Кажется, среди убитых были и мужчины, и женщины.

Двое вооруженных автоматами ППШ мужчин стоят лицом к дому — спиной к фотографу. Еще двое — лицом к фотографу. Один курит, глядя на трупы. Другой смотрит чуть в сторону. Туда, где пятый — высокий светловолосый парень — прибивает к стене дома доску с надписью на трех языках.

Сам я в школе учил французский, потом вынужден был изучить еще и английский… Но из трех надписей понял только одну — по-русски. Кажется, еще одна из надписей была сделана по-немецки. Впрочем, не уверен. А надпись по-русски гласила: «Так партизаны карают предателей и фашистских приспешников».

Господи…

Я отложил эту фотографию. И почувствовал какое-то смутное беспокойство… Какой-то внутренний холодок… Очень неприятное ощущение! Странно — ведь убийство, запечатленное на этой фотографии, было совершено пятьдесят с лишком лет назад. А я сам только позавчера стоял над свежими трупами!

На следующей фотографии была изображена та же сцена, только фигуры вооруженных мужчин переменили позы, а тот высокий светловолосый парень, который прибивал доску к стене дома, теперь был пойман в анфас и смотрел прямо в объектив. Его угрюмое лицо показалось мне странно знакомым. Но в тот момент я еще не понял…

На третьей фотографии была изображена группа немецких офицеров. Фотография была четкой. Их снимали не украдкой, не с далекого расстояния — они явно позировали. И среди них был тот, светловолосый. Только — в фашистской форме, как и остальные. Офицеры улыбались, положив руки друг другу на плечи. И он тоже скалился в объектив. Именно скалился. Вряд ли это можно было бы назвать улыбкой. От его взгляда у меня мороз по коже прошел. Не хотел бы я с ним встретиться… Да и не встречусь. Повезло. Разминулись во времени. А если бы и успел встретиться… Он уже не был бы таким молодым. И может быть, его взгляд стал мягче? Хотя бы в те мгновения, когда он смотрел на свою внучку… Ведь она была так похожа на него! Несмотря на свои грузинские брови и грузинские косы.