Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

На кипах связанных протоколов заседаний Общества за предыдущую сотню лет она и спала. Была совершенно одинокой. Питалась хлебом и чаем без сахара. Однажды она не явилась в больницу. Прошел другой, третий, четвертый день… Никаких признаков жизни… Проходит еще несколько дней… На десятый день консьержка – блюстительница порядка, имеющаяся в каждом парижском доме, – стучится в дверь. Ответа нет. Звонок в полицейский комиссариат квартала. Дверь взламывают. На кипах связанных бумаг – труп врача Т-ой с изъеденным крысами лицом. Рядом – порожний пузырек с этикеткой яда и записка карандашом: «Прошу в моей смерти никого не винить. Не могу больше выносить мук нищеты и безработицы».

Врач В., 50 лет, жена одного из моих учителей, бывшего профессора Московского университета по кафедре частной патологии и терапии внутренних болезней. Мать четверых детей. Найдена мертвой в Булонском лесу при утреннем обходе парка сторожами. Рядом на скамейке – тюбики из-под яда и записка того же содержания.

Врач Т-в, 42 лет, уроженец Кавказа. Безработный, затем шофер легкового такси. Снова безработный. Потом мойщик машин в одном из гаражей 15-го городского округа. Однажды является в гараж рано утром в обычный час.

На этот раз он без рабочего комбинезона и без резиновых бот. Несмотря на холодный осенний день, ворот его рубашки открыт, как в жаркую погоду. К удивлению всех, он не проверяет краны водонапорной установки и не берет в руки резиновую кишку. Вместо этого он вынимает из кармана бритву, сбрасывает пиджак и перерезает себе сонную артерию. Остолбеневший от ужаса персонал гаража видит его через полминуты мертвым, лежащим в луже крови. В кармане сброшенного пиджака записка: «В жизни больше ничего не осталось. Лучше умереть, чем дальше терпеть муки и страдания».

Не буду утомлять внимания читателя этими трагическими штрихами жизни русских врачей за рубежом. Перейду к другим хотя и не столь трагическим, но по своему существу мало чем отличающимся от предыдущих.

Врач Г-н, бывший младший врач минной дивизии Черноморского флота. В течение двадцати с лишним лет – парижский шофер легкового такси. Одинокая жизнь. Каморка на восьмом этаже захудалых «меблирашек». На комоде – эмблема профессии, которой он когда-то собирался посвятить свою жизнь: стетоскоп и нагрудный врачебный значок. Днем – ненавистное такси. Вечером – стакан терпкого бордоского вина в кругу таких же «бывших людей», с одними и теми же каждый день воспоминаниями о молодости и невозвратном прошлом.

Врач П-н. В 1920-х годах – чернорабочий на каменоломнях острова Корсика, потом чернорабочий на автомобильном заводе Рено в Париже. Одинокий, мрачный, отчаявшийся и разочарованный в жизни и людях.

Врач В-й, фтизиатр с 30-летним стажем. Одинокая жизнь. Безработица. Игра на виолончели в камерном ансамбле русского ресторана в Париже. Снова безработица. Душевная болезнь. Койка и смерть в доме умалишенных.

Врач С-ч, бывший ассистент госпитальной терапевтической клиники Военно-медицинской академии, свободно владевший тремя иностранными языками и получивший до революции трехгодичную командировку за границу для усовершенствования в клиниках Берлина, Вены, Парижа и Цюриха. Перманентная безработица в Париже на протяжении двух десятков лет. Предельная степень нищеты. Ночевки в ночлежном доме благотворительной организации «Армия спасения». Подачки на пропитание из кассы Общества русских врачей имени Мечникова. Смерть в полном одиночестве и тяжелых муках – душевных и телесных – на чердаке одного из домов 14-го городского округа.

Можно было бы продолжить перечень выброшенных за борт жизни людей с русским врачебным дипломом в кармане, подававших в свое время большие надежды. Но я думаю, что и приведенного достаточно, чтобы составить себе некоторое представление о существовании русских врачей в капиталистических странах.

Закончу свои воспоминания о врачах маленькой статистикой: из 400 с лишним человек, состоявших членами Общества русских врачей имени Мечникова, только 150 удержались на поверхности жизни и не потеряли своей квалификации, кое-кто из них даже значительно повысил ее. Остальные 250 быстро или медленно пошли ко дну.

XIII

Зарубежные русские композиторы, писатели, художники

Кроме промелькнувших перед моими глазами за двадцать семь лет пребывания за рубежом многих тысяч эмигрантских политиканов, «активистов», неистовых «рыцарей белой мечты», разного рода авантюристов, о которых шла речь в предыдущих главах, в моей памяти оставили яркий след имена людей, отмежевавшихся от всякой эмигрантской политики. Они сделали в свое время бесценный вклад в сокровищницу мирового искусства и литературы и прославили нашу родину и наш народ.

Это – русские композиторы, артисты, музыканты, писатели и художники. Однако, упоминая о них, я испытываю чувство горечи, и эту горечь, несомненно, разделит со мною и каждый советский читатель. Перед ним, как и передо мною, встанет один и тот же мучительный вопрос: зачем эти люди оторвались от родной страны и родного народа и, прожив долгие годы на чужбине и окончив на ней свой жизненный путь, зарыли в землю задолго до своей смерти свой бесценный талант? Ведь громадное большинство из них ясно сознавало, что пребывание за рубежом – это конец их долгого и славного творческого пути и что только в воссоединении с родной землей и родным народом они снова обретут неиссякаемый источник вдохновения.

Я не беру на себя смелости и дерзости бросить в них камень упрека и в какой-то мере осуждать их, но пройти мимо факта бесславного их конца в зарубежье тоже не могу. Многих из них я знал лично. Деятельность других протекала перед моими глазами. Рассказы о них я слышал ежедневно. Всем виденным и слышанным я и хотел бы поделиться с читателем. Быть может, историк русского искусства и литературы найдет в этом рассказе что-либо могущее представить для него какой-то, хотя бы малый, интерес.

Начну с композиторов.

В эмиграции прожил последние восемь лет своей жизни и умер А.К. Глазунов – гениальный и всемирно признанный композитор, дирижер, педагог, живой мост между «Могучей кучкой»[18] и поколением музыкантов, вступивших на творческий путь накануне и после Октябрьской революции. Как и при каких обстоятельствах он покинул родину, мне неизвестно. В Париже он появился в конце 1920-х годов. Поселился в парижском предместье Булонь-на-Сене.

Хотя эмигрантской бедности Глазунов и не знал, но жил скромно. Его грузную фигуру с типичным, чисто русским лицом и чертами, дорогими сердцу каждого русского, причастного к музыкальной культуре, часто можно было видеть в Булонском лесу[19] на длительных ежедневных прогулках. В последние годы его жизни мне пришлось неоднократно встречаться с ним в поликлинике на улице Винь, куда он ходил на электропроцедуры и где я тогда состоял ассистентом. Было ему