Жажда снящих - Юлия Остапенко

* * *

– Опять ты здесь, старик!

Няня приходит как раз к концу истории, и на этот раз ничего не успевает испортить. Она качает головой и ставит поднос с питьём на столик, держась от девочки подальше.

– Совсем уморил нашу Селенку! Ей бы поспать немного, а ты всё россказни свои да сказки!

– Мне нравится, няня, – говорит девочка, а старый Лотар опускает седую голову. Он никогда не спорит с няней, и девочке его жалко – няня не права.

– Понимаю, что нравится. Мне в твои годы тоже нравилось всякие глупости слушать. Выпей-ка.

– Это не глупости, – говорит девочка, грея окоченевшие пальцы о стенки чашки. Питьё противное, но пальцы замёрзли, а чашка тёплая. – Лотар рассказывал мне про наши цветы. Цветы ведь настоящие. Это не сказка.

– Не сказка, – кивает няня. – А всё остальное – сказка! Знаю я эту чушь, про южные цветы да рыцаря-менестреля. Ну и чушь так чушь! Где это видано, чтобы рыцари песни слагали, ещё и складные? Да чтобы цветы просто так взяли и выросли на снегу? Сами по себе!

– Они не сами по себе, это любовь…

– Да уж! Любовь. Да дураку понятно, что магия. Что ж ещё, как не магия? Я вот тебе всю правду расскажу, мне моя бабка говорила. Как-то один колдун…

– Няня, – голос Лотара почему-то делается жёстким. – Вы, кажется, сказали, что Селена устала.

– Ой, верно, – спохватывается та. – Заболтали вы меня! Допила? Теперь спи, Селенка, отдыхай.

Она машет Лотару на дверь, Лотар встаёт и идёт вон, тяжело опираясь на клюку. У него с юных лет эта клюка, он поэтому и не стал великим рыцарем. А няня не стала прекрасной леди, потому что она простолюдинка. А девочка не станет прекрасной леди, потому что она совсем некрасивая. И теперь будет ещё некрасивее, даже если снова увидит цветы, даже если вплетёт их в свои волосы. Хоть и зовут её Селеной. Хоть цветы те самые. Но почему-то в её истории, в отличие от истории про Алана и его Селену, всё так нелегко.

Няня, выходя, задувает свечу, и девочка остаётся одна в темноте. Декабрьская ночь темна, хоть в ней и есть что-то ещё, кроме снега. Девочка натягивает одеяло совсем высоко и смотрит сквозь тающий во мраке дымок на снег, бьющийся в стекло. Если бы было лето, она бы нашла силы встать и подойти к окну. А там, за ним, увидела бы тёплые жёлтые цветы, выросшие из того цветка, что был в её волосах… из той любви, что греет девочку этой декабрьской ночью. Сейчас цветы замело снегом, но они выстоят до весны, как выстаивают уже много веков подряд. Потому что их тоже греет эта любовь. Такая красивая, сладкая, лёгкая…. тёплая.

И, засыпая, девочка чувствует это тепло чужой любви, и верит в него, и надеется, что там, в наступающем долгом сне, оно тоже её согреет.

Есть такой жанр – готика. Не та, которая Эдгар По, Лавкрафт и Шелли, а та, которую любят готы. Ну, вы в курсе, это когда всё такое чёрное. Очень чёрное. Чёрное-пречёрное. И обязательно чтобы все умерли. Что, не страшно? А зря.

Каждому автору иногда хочется немножко похулиганить. Нет, вы не подумайте, «Люблю тебя мёртвой» вовсе не стёбный рассказ. Что вы! Он очень серьёзный. Очень серьёзный и очень чёрный. Там ведь про смерть и про любовь – как про такие вещи можно несерьёзно? И если вы всё ещё думаете, что я шучу, то напрасно. Я действительно старалась создать в этом рассказе «правильную» атмосферу, и даже думаю, что мне это вполне удалось. И тем не менее я рада, что у членов жюри Первого конкурса готики, для которого был написан этот рассказ, хватило чувства юмора, чтобы отдать ему первое место.

– Никогда не входи в эту комнату.

– Как в старой сказке, да?

– Да, – сказала ты и посмотрела на меня – внимательно, выжидающе – будто хотела удостовериться, что я правильно понял.

Мне немножко смешно. Я коснулся твоей щеки тыльной стороной ладони, а ты всё смотрела – неотрывно и мучительно серьёзно.

– Никогда не входи.

– Я понял.

– Никогда, слышишь?

– Это вообще-то мне положено так говорить, – усмехнулся я, но твой взгляд не потеплел.

– Я серьёзно.

– Если ты так этого не хочешь, зачем вообще показала мне эту дверь? Знаешь ведь, что зайти обязательно захочется.

Ты промолчала, и я понял, что ты действительно обеспокоена. Так странно. Я не привык видеть тебя беспомощной. Ты сильная. Ты не умеешь быть слабой. А теперь ты полностью зависишь от меня и от моего умения держать слово.

– Что будет, если я зайду? – спросил я, и ты вспыхнула, хотя, мне казалось, уже привыкла, что я люблю тебя дразнить. – Ты меня убьёшь и положишь труп в этой самой комнате, рядом со скелетами твоих предыдущих любопытных мужей?

– Прекрати! – ты снова вспыхиваешь и опять сердишься, и мне это ужасно нравится, ты же знаешь.

– Не волнуйся, милая. Мужчины далеко не столь любопытны, как женщины. Если бы Синяя Борода был женщиной… он был бы очень уродливой женщиной, но тогда и сказка бы закончилась иначе.

– Да прекрати же! – ты сердито стукнула меня кулаком в грудь, но я-то видел, что ты уже почти смеёшься. Я поймал твою руку, прижал к губам тонкое запястье.

– Моя восхитительная леди жена. Я буду покорным рабом вашей светлости. Никогда не осмелюсь ослушаться. Угодно проверить?

– И проверю, – сказала ты, и я усмехнулся спокойной властности в твоём голосе. В какую ярость она меня приводила… раньше. Давно. Когда я ещё не свыкся с мыслью, что если уж благородная леди соизволила обратить на меня внимание и почтить своей милостью, мне придётся мириться с тем, что пропасть разных сословий навсегда между нами останется. По крайней мере до тех пор, пока мы не окажемся в спальне: там ты забываешь напрочь про то, что ты – леди, а я – нищий холоп, умудрившийся влюбить тебя в себя. Ты так долго сопротивлялась… но потом забыла, кто я и кто ты. Ты иногда вспоминаешь об этом – как сейчас, потому что мы в твоём доме, в твоём владении, на твоей земле, и ты здесь – госпожа, а мой статус ничего не меняет в глазах твоих соседей и даже слуг… Но со временем ты станешь вспоминать об этом всё реже, поверь мне. Пока что – я потерплю.

Мне есть ради чего терпеть.

Вот и сейчас ты снова забыла – я целовал твоё запястье, потом стал подниматься выше, к локтю, щекоча нежную кожу губами и языком, и знал, что ты уже почти улыбаешься. Мы стояли перед запертой дверью – высокой, с виду крепкой, затянутой паутиной по углам – туда и правда, кажется, давно никто не входил, – я целовал твою руку от запястья до самого плеча, и ты опомнилась только когда я притянул тебя к себе. Это было бы забавно – взять тебя перед дверью, в которую ты запретила мне входить. Но ты всё ещё слишком часто вспоминаешь о том, кто здесь хозяин. Твоя ладонь упёрлась мне в грудь, и ты спросила:

– Запомнил?

Я ответил: