Дмитрий Донской - Наталья Павлищева

Наконец на поле привезли закрытый возок, из него вышел сначала рослый бирюч, потом двое стражников вывели Ивана Вельяминова. Бабы ахнули в один голос! За последние годы в волосах боярина прибавилось седых волос, но менее красивым от этого он не стал. По-прежнему вились кудри, по-прежнему с вызовом смотрели красивые серые глаза, по-прежнему был тверд его шаг и привлекательна рослая фигура.

Держа связанные руки сзади, Вельяминов поднялся следом за бирючом на помост и оглянулся. Почти все поле было полно народа, но никто не насмехался и пальцем не показывал, напротив, многие бабы плакали, жалеючи погибающего в расцвете сил боярина.

— А попа что ж, не будет, что ли? — поинтересовался у стоявшего подле большой колоды ката Иван.

Ему ответил сзади бирюч:

— Будет, будет, не пужайся…

— А я не боюсь, это ваш князь боится меня так, что не рискнул прийти посмотреть.

— Нужен ты князю, изменник проклятый! — фыркнул бирюч и принялся разворачивать большой свиток. Народ на площади притих.

Бирюч прочитал все, в чем обвиняли Ивана сына Васильева, а это были измена Москве и великому князю и попытка отравить княжескую семью.

— Винишься ли ты в том, что такое замышлял?

— Замышлял, — согласился Вельяминов, — и жалею, что не сделал!

Он хотел еще что-то добавить, но бирюч решил, что с виноватого хватит и этих слов признания, а потому громко объявил, что за эту вину Иван Васильевич Вельяминов будет казнен отсечением головы! Площадь снова взвыла. Кажется, только теперь все поняли, что все по-настоящему, что вот этому красавцу сейчас прилюдно отрубят голову!

— Не желаешь ли просить великого князя о снисхождении?

Просить? Митьку просить прилюдно?! Хотелось крикнуть: да ни за что! Но Вельяминов только пожал плечами:

— Если бы хотел, то уже попросил бы!

Он все еще не верил, что Дмитрий решится на такое, никогда никому в Москве принародно голов не рубили! Казалось, вот сейчас выедет на площадь сам великий князь и объявит, что жалует преступника жизнью, хотя и в узилище. Но сколько ни крутил головой Вельяминов, а князя не видел. Даже никакого закрытого возка не было.

И вдруг он с ужасом осознал, что это конец! Вот сейчас ему попросту отрубят голову! От страха вдруг задрожали колени, а тело покрыл противный липкий пот. Думать о казни, сидя в узилище, оказалось куда легче, чем стоя на помосте рядом с катом. Хотелось крикнуть: да не тяните же вы! Больше всего Вельяминов боялся, что его силы духа не хватит, что вдруг сорвется, закричит что-нибудь жалкое, станет умолять не губить…

Остановил сам себя: нет, так нельзя! Нельзя дать толстому Митьке порадоваться из-за его слабости. Тут на помост поднялся невесть откуда взявшийся поп. Вельяминов давно не бывал в Москве и не знал, что это духовник князя Митяй. Поп сокрушенно покачал головой, снова призвал Вельяминова покаяться. Тот отказался.

— Ну, как знаешь, — почти с удовольствием объявил Митяй и кивнул кату.

Тот сильной рукой пригнул голову Ивана Васильевича к плахе. Последним, что услышал Вельяминов, было резкое «хэканье» ката, опускавшего на его шею большой меч, и женский крик ужаса. Подхватив отрубленную голову за волосы, кат деловито бросил ее в корзину и выпрямился, точно спрашивая:

— Кто следующий?

Народ отшатнулся от помоста. Всюду раздавался бабий плач, как бы ни был виноват Вельяминов, а когда казнят человека, жалко. Туловище казненного и корзину с его головой куда-то быстро утащили.

Семка, наблюдавший все вместе с остальными москвичами, тоже жалел глупого боярина. Уже многие говорили о том, что стоило бы повиниться, и князь точно простил бы. Оглянувшись, Семка вдруг увидел… Никиту! Усиленно работая локтями, он быстро пробрался к бывшему приятелю, толкнул его в бок:

— Никита, ты как здесь?

Тот шарахнулся от одного имени, но Семка не дал удрать, цепко держал за рукав.

— Твоего хозяина казнят, а ты как же?

— А тебе-то что?! — разозлился Никита.

— Да ты не злись, — уже мирно попросил Семен. — Вы же вроде вместе удирали?

— А теперь, как видишь, нет.

— Конечно, нет, он без головы, а твоя пока при тебе, — Семен хотел пошутить, но Никита вдруг рванул рукав так, что кусок остался в пальцах у Семена, и бросился прочь.

— Не нравится! — сам себе объяснил Семен и отправился домой. Чего вспоминать об этом Никите. Сам себе яму вырыл. И вдруг Семен вспомнил, что не сказал приятелю главное — Настея родила дочку! К отцу так и не вернулась, но живет с девочкой у Вельяминовых. Научилась хорошо вышивать и работает у боярыни в светлице, шьет.

Но Никиты и след простыл, сколько ни оглядывался Семен, не увидел. Никита и правда поспешил уйти. Он понимал, как виноват, поверив Владимиру Серпуховскому, он соблазнил прийти на Русь и самого Вельяминова. Только потом Никите удалось удрать, его особо и не стерегли, а Ивана Васильевича казнили!

Но очень долго горевать по красивой, скатившейся с плеч голове опального боярина москвичам не пришлось. Сначала закружили свои дела, а потом началось такое… что и про Вельяминова забыли!

Все хорошо понимали, что разгрома Бегича на Воже Мамай Дмитрию Ивановичу не простит, а потому готовились к нападению. Далеко в степи двигались бесконечные разъезды, днем и ночью выглядывая такие же разъезды татар. Лучше углядеть врага заранее, чем хвататься за оружие, когда он уже на пороге.

И вот самые дальние разъезды сообщили, что ордынцы стягиваются к границе Рязанского княжества. Дмитрий Иванович спешно объявил общий сбор, как уже было оговорено. Часть войска приходила в Москву, а часть в Коломну, где все и соединялись. Но если за конные отряды князь мог не волноваться, то пеших могло не быть вовсе. Просто мужики не могли оторваться от жатвы даже ради такого похода. Бросишь хлеб на корню, чем потом семья жить зиму станет?

Вдруг в Москву наметом примчался гонец от рязанского князя Олега. Дмитрий Иванович, услышав, от кого письмо, даже обрадовался: никак Олег решил вместе со всеми? Но радовался рано, рязанский князь… сообщал о подготовке и продвижении Мамаева войска и о том, что они должны соединиться на Дону с Мамаем и Ягайлой первого сентября.

Изумленный Дмитрий даже не сразу нашел что ответить гонцу, тот настойчиво спрашивал, будет ли князь писать или можно ехать.

— Иди отдохни. Конь отдохнет. Пока будешь есть, я подумаю, что стану писать.

Но писать не решился, письмо следовало обдумать. Объявив сбор, Дмитрий Иванович снова принялся ломать голову над поступком Олега Рязанского. Если он в сговоре с Ягайлой и Мамаем, то к чему сообщать об этом ему? Кто же говорит противнику, когда, где и какими силами собирается?

Гонец к князю Олегу все же поехал, только свой и без письма, все на словах, опасно везти такую грамоту. О чем сообщил или о чем просил Дмитрий Иванович Рязанца, так и осталось тайной. Такой же гонец вдруг отправился в Литву, но не к Ягайле, а к княгине Ульянии и к митрополиту Киприану. И тоже без письма, все на словах.