Боги слепнут - Роман Буревой

– Настоящие римляне!

– Именно!

– Принести нашему доблестному гвардейцу вина! Столетнего фалерна! – воскликнул Макрин. – Но ты уверен, что ни один не струсил? – спросил вкрадчиво.

Камилл спешно схватил бутылку, потом взял себя в руки, сдержался, помедлил мгновение, сам наполнил чашу, медленно поднёс к губам и сделал один долгий глоток. Отставил чашу. Он так собой гордился сейчас.

– Ни один, – выдохнул он облегчённо. – Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

– Преторианцы призваны были защищать Цезаря, – напомнил Макрин. – Всегда и везде. Камилл сморщился, прикрыл глаза рукою.

– Да, клялись. Везде. В том-то и дело, что везде не получилось. Что было делать? Цезарь мог отказаться… Но тогда бы убили тех пятерых. И остальных тоже. А что мы могли? У них – винтовки, у нас – ничего. Меня избили до полусмерти. – Камилл замотал головой из стороны в сторону. – Мне до сих пор по ночам снится, как он сгибается под «ярмом», я пытаюсь помешать, но не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Но какая тут вина, если у них винтовки, а мы безоружны?

Макрин сделал знак, и Камиллу вновь наполнили чашу вином.

– Какой ужас! Как вы позволили, чтобы над Цезарем провели столь позорный обряд! – голос Макрина дрожал от негодования.

– Позволили? – переспросил Камилл. – Если бы могли это предотвратить, мы бы умерли все. Но мы ничего не могли сделать. Охранников было столько же, сколько нас. Все с винтовками. С мечами. А у нас голые руки. Мы все были истощены, слабы после ранений.

– И вы долгое время смотрели, как издеваются над Цезарем, и молчали?

– Долгое время? Да нет, все кончилось быстро. Мы закрыли глаза. Никто на самом деле этого не видел. Тех, кто видел, мы убили. Всех. Квинт – Малека. Мы – остальных.

– Цезаря били?

– Два или три раза ударили плетью. Я видел следы на коже… потом.

– Он кричал, звал вас на помощь?

– Нет, нет, – перебил Камилл. – Он не звал. Он просто крикнул один раз.

Так, сквозь зубы, а потом нет, не кричал.

Камиллу выпил чашу залпом. Он совсем захмелел. Ведь дети хмелеют быстро. А он сейчас был как ребёнок. Он говорил и говорил. Макрин не перебивал его. Лишь успокаивающе похлопывал по плечу. Да безмолвный его помощник подливал вино в чашу.

– Неужели будет официальное расследование? – жалобно спросил Камилл. – Это невыносимо. Император не может такое допустить.

– Нет, нет, вас не в чем упрекнуть! – запротестовал Макрин. – В этом эпизоде. Но тот другой случай? Вот тут я не так уверен… – Он замолчал и выразительно посмотрел на Камилла.

Бил наугад. Вдруг получится?

– Какой другой случай? – недоуменна пробормотал Камилл заплетающимся языком, – Другого случая не было…

– Ну тот, когда… – Макрин замолчал, ожидая новых признаний.

– Ты о чем? Не было никакого другого.

– Ну я о том, когда… – Макрин срочно призвал на помощь писательское воображение. – Эта драка…

– Ты о драке Неофрона с Квинтом? Так то из-за бабы. Разве такое подлежит какому-нибудь расследованию?

– Нет, разумеется, нет, – поспешно сказал Макрин.

После допроса Камилла отпустили. Домой, к маме. Он шёл шатаясь, оступаясь, порой держась за стены.

– Мы должны были умереть… Мы должны были умереть.

Он распахнул дверь своего домика с пьяным возгласом:

– Пусть этот мир рухнет в Тартар! Я не пожалею. Ни минуты не пожалею. – И залился пьяными слезами. Только теперь он вспомнил, что давал клятву никому не рассказывать о позоре Цезаря. И как это Макрин вытянул из него тайну?

* * *

Вечером Крул, развалясь на ложе, опять что-то жевал. Иногда Бениту казалось, что старик и не уходит из триклиния. Так и спит здесь, просыпается, ест и опять засыпает.

– Ну как? Получилось? – поинтересовался старик, когда появился Бенит.

– Я узнал такое!..

– Знаю, знаю, – махнул рукой Крул и отрезал кусок ветчины. – Скушай, внучек. Ветчина изумительная. Но все это мелочь. Ерунда. Подумаешь, прошёл под «ярмом».

– Это значит, что Элий – бывший раб. И его дети, если таковые родятся, получат статус матери, а не отца. Понимаешь? Никто из его детей, кроме Постума, не имеет права быть императором.

– А… Ну, к воронам Элия и его детей. Надо вот что сделать. Надо, чтобы просочилось в прессу, что в плену Элия избили плетями, а потом изнасиловали.

– Что за фантазия, дедуля? Тебе захотелось союза Венеры с какой-нибудь тёлкой?

– При чем тут я. На самом деле Элия оттрахали и избили. Оттрахали так, что он не мог ходить. Это всем ясно. Только все об этом стыдливо молчат.

– Кто тебе такое рассказал?

– Никто не рассказывал. Я и так знаю.

– Знаешь, дед, твои откровения никто из репортёров не посмеет озвучить или поместить в вестнике.

– Заплати сто тысяч – напишут и озвучат, вот увидишь.

– Нет, не напишут.

– Может, за сотню и не напишут. А вот за двести точно напишут. И ещё от себя присочинят.

Бенит нахмурился, посмотрел на старика с отвращением и вдруг сказал:

– Нет.

– Почему, мой мальчик?

– Элий – Цезарь Империи. Хотя и бывший. Такое не надо о нем сочинять. И про «ярмо» не надо. Ты понял, дедуля?

– Что за глупая сентиментальность?

– Не надо, – повторил Бенит.

– А я все равно сделаю, – хихикнул Крул.

– Не смей! – заорал Бенит. – Не смей сочинять про отца Постума такое.

– Ты что привязался к этому гадёнышу? К Элиеву отродью? Ну ты и дурак, Бенит. У тебя есть свой собственный сын. Его и надо сделать императором.

– Не смей оскорблять императора, дед, – прошипел Бенит.

В тот же вечер Бенит вызвал к себе Порцию.

– У тебя отныне специальное поручение. И плата будет в два раза выше, – сообщил диктатор своей помощнице. – Ты должна будешь ежедневно просматривать «Первооткрыватель» до выхода. Назначаю тебя куратором. Все сообщения касательно Цезаря… бывшего Цезаря, – поправил себя Бенит, – мне на стол. А в другие вестники передай: без моего разрешения имя Цезаря упоминать нельзя.

– В Риме отменяют свободу слова?

– Ты забыла закон об оскорблении Величия императора.

«Бенит – самый лучший литератор, самый мудрый философ, самый эрудированный человек в Риме».