Человеческий панк - Джон Кинг

Бывают миллионы разных правд, признаю, версия Люка больше всего похожа на истинную. У него вся рожа в синяках, но вроде бы он в порядке. Зря он так. Надо было ему сидеть дома, а не гулять рано утром в поисках приключений. Кулаки стискиваются от злости, то, что с ним произошло, неправильно, выходит за грань. Нехорошо. Совсем нехорошо. Но я молчу, по крайней мере, пока он не уехал. У Люка впереди вся жизнь, дешёвая комната с видом на море, мама рядом и мечты, которые могут сбыться. Он размахивает сумкой, когда мы идём через центральную улицу в галерею, в компьютерных магазинах взрываются ракеты, дети прогуливают школу, бродят между стоек; мы минуем магазины с их тёплым светом, резиновые подошвы на лестнице в туннель, стук каблуков подростков в длинном мрачном туннеле с маленьким пятнышком света в дальнем конце; слова отскакивают от грязных стен, какие обычно бывают в вокзальных туалетах, и разговор затихает, вонь старой мочи и пота смешивается с дезинфектантом, бормотание полицейских раций затухает, и самый мощный лоб в шобле бритоголовых фанатов трясёт банку колы и обливает мелкого парня. Тот пожимает плечами и пытается улыбаться, мол, все свои. Один из ребят. Всё стерпит.

Мы проходим через новые стеклопластиковые двери и идём по пандусу к автобусной остановке, спёртый запах дыма выдавливает слёзы из глаз, какой-то псих рыскает с банкой нашатыря; яркие хип-хоп граффити и указатели покрывают кафель, пятна кислотных цветов складываются в мультяш-ных героев, пошлые бессмысленные рисунки, долгая прогулка до конца туннеля, искра света растёт и превращается в луч, когда мы подходим к выходу, и сияние обрушивается на нас, когда мы выходим наружу. Идём к вокзалу, мимо ряда такси с расцветкой Дельты, двигатели набирают обороты, когда вылетает поезд, едущий на запад. Я заказываю Люку билет до Паддингтона, отталкивая его руку от окошка, когда он достаёт десятку, камера снимает дружеский спор на тему, кто из нас оплатит поездку. Девушка за окошком отрывает взгляд от компьютера и меряет взглядом Люка, её удивили синяки, глубокие красные и чёрные пятна, плёнка в камере и запись в её голове фиксируют его избитое лицо.

Мы переходим через мост и ждём на платформе поезд на Паддингтон. На мониторе надпись, следующий поезд через четыре минуты, вспыхивает, гаснет. В последние дни мы так много говорили, что сейчас ждём поезд в молчании. Бессмысленно говорить о погоде или о предстоящей поездке, даже о выражении на лице той девушки. Смотрю на синяки, его правый глаз так заплыл, что наверно ничего не видит. На него на такого больно смотреть, но я решил стиснуть зубы и терпеть, хочу помахать ему на прощание, убедиться, что он цел и невредим, в безопасности. Чего теперь поднимать шум. Камера продолжает работать, отмечает двух мужчин на платформе, переминаются с ноги на ногу, разглядывают край; дружелюбный Большой Брат проверяет, как один мужик отправляет другого в путь, спокойное течение повседневной жизни, время записано, рутина нормального существования, каждая линия наших лиц выжжена в банках памяти.

— Спасибо, что приютил меня, — говорит Люк.

Я киваю и говорю, мол, с удовольствием. Была честь познакомиться с ним. Всегда буду рад принять, надеюсь, однажды он ещё вернётся. Приезжай, мол, на Рождество. Сходим в дом, где я вырос, отец угостит нас овощами. Сестра с мужем так там и живут, плюс их трое детей и собака. Рождество — хорошее время. Фиг с ней, с религией, это просто удобная возможность людям собраться.

— Может, приеду, — говорит он.

Может, приедет, может, нет. Я на него не давлю. Рождество — время семьи, в детдоме это вряд ли весёлый праздник. Если прикинуть, у него теперь есть мама, и он должен быть с ней.

— Я рад, что приехал и увидел, где рос отец. Раньше для меня это была тайна. Я придумывал всякое, когда был маленьким, особенно вечером, лёжа в кровати, представлял отца в фильмах из телека. Я похож на него, правда? Хочу его фотографию. Но хотя бы посмотрел, где он жил. Отцу повезло, что у него был такой друг, как ты.

Это лучший комплимент, который он мог мне сделать, и значит для меня очевь много. Я смотрю в землю и говорю, спасибо. Я выжил, Смайлз умер. А могло сложиться и по-другому. Я выжил, а мой брат-близнец умер. Я ничем не мог ему помочь, но всю жизнь хотел узнать, почему так вышло. Если бы я был шустрее, может быть, Смайлз жил бы сегодня. Люк не знает, сколько я размышлял о той ночи годы и годы спустя. Я не знаю, прав ли он, что Смайлзу повезло, но приятно, что он так сказал. Я старался изо всех сил.

— Я не просто так говорю.

Мы оба смотрим вдаль. Я хотел, чтобы у него остались хорошие воспоминания, старался изо всех сил показать Люку, каким был Смайлз до того, как заболел, вернулся в те времена, когда мы были детьми и учились в начальной школе. Может быть, Смайлз был мёртв, когда Майор достал его из канала, остаток его жизни стал сумеречными годами, когда он разбирался в своих мыслях. Я не рассказывал о мрачных моментах, кроме последней ночи, когда я напился. Это была ошибка, но в целом я сделал всё правильно. Надо было и в последнюю ночь держать рот на замке.

Ни к чему делать ещё хуже, добавлять ещё один слой к годам одиночества — трагедию самоубийства. Люк будет думать, что упустил возможность расти рядом с отцом, и что ничего не поделаешь, так что незачем ему слышать, как Смайлз рассуждал про диктаторов, живущих в обществе, серийных убийцах, засевших в магазине на углу, как он воровал молоко в магазинах. Ему и так достаточно не везло для одной жизни.

Рельсы гудят, и показывается поезд Люка. Звук становится гуще и равномернее, грохот подъезжающих вагонов, состав дотягивает до платформы, останавливается, двери открываются.

— Спасибо.

Мы крепко жмём друг другу руки, обоих переполняют эмоции. Мы держим себя в руках, он садится, закрывает дверь и открывает окно. Высовывается и улыбается. Это новый мир, и скоро он включит плеер, звуки Британии польются в его мозг, лязг и треск двигателя. Я смотрю вдоль платформы, старик даёт свисток, фары подсвечивают задний фон, превращая всё в сцену из индийского фильма, ветер словно пытается сдуть поезд с путей, свет меркнет, когда я смотрю дальше вдоль грязных кирпичей моста. Поезд втягивает воздух и отъезжает от платформы.

— Удачи, — кричит Люк. — Удачи, Джо.

Я смеюсь и машу, интересно, с чего он взял, что мне нужна удача, смотрю, как поезд отваливает от платформы. Смайлз в окне, на лице — улыбка от уха до уха, старше своих лет, как если бы он знал что-то обо мне, чего я не знаю сам, понимает чувства другого человека, Смайлз в джинсовой куртке с обрезанными рукавами, пятна отбеливателя на ткани, и я знаю, он начистит мартена перед поездкой в Лондон, местечковые ребята в набеге. Люк в рубашке и кроссовках, уезжает парень.

Поезд набирает скорость, вспышка света под мостом — и он исчезает. Я стою на пустой платформе, стук колёс затихает вдали, представляю, как Смайлз уносится прочь, оставляя за собой мятые банки, грязные обёртки, мёртвые волосы тысяч людей, текущих мимо, мёртвые волосы в ванне, забивают сток, текут мимо и исчезают в никуда. Думаю про самодовольного мудака Джона Бетжемена, и его поэму, где он просил, чтобы немецкие бомбы упали на Слау, говорил, что он не подходит для жизни людей, что бы знал этот дрочила, сидит в своём первом классе, путешествует по жизни и выдаёт приговоры, списывает в отходы тысячи обычных жизней. Ёбаный мудак. Эти самозваные эксперты всегда обсирают города типа Слау, тысячи мест, где социальные репортёры никогда не останавливаются, смотрят на них из окна поезда или автомобиля. Нужно время, чтобы что-то сделать для снисходительного отношения истеблишмента этой страны, они смотрят на жилые массивы, куда загнали людей, и воротят нос. Культура есть у всех и везде, и если кто-то её не видит, это потому, что он плохо смотрит. Самое лучшее в жизни — что постоянно появляется что-то новое.