Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Меня бросило в жар, я не знал, куда девать глаза, потому что папа стянул с себя трусы и на несколько секунд остался совсем голым.

Я его никогда не видел голым и с внутренним содроганием отвел взгляд.

Он посмотрел на меня и едва заметно улыбнулся.

Все остальное исчезло, осталась лишь эта обращенная ко мне улыбка, а дальше он отвернулся и натянул плавки.

Я тоже надел плавки, и мы вместе направились к большому бассейну.

Когда мы вернулись домой, ужин уже ждал нас, Унни приготовила фондю. Папа в одиночку выпил бутылку красного вина, после чего Ингве и Кристин стали показывать слайды из Китая. Проектор Унни принесла из школы. Ингве и Кристин показывали и комментировали, папа смотрел без особого интереса, я заметил, что Ингве злится, и подумал, что зря он вообще обращает на папу внимание.

Фредрик что-то насмешливо ответил папе, тот рассердился и одернул его, Унни рассердилась и выскочила из комнаты, папа с трудом поднялся на ноги и заковылял за ней, из-за двери послышались их крики, а мы сидели в гостиной и притворялись, будто ничего не происходит. Что-то ударилось о стену, крики переросли в вопли. И все стихло. Папа снова вернулся в гостиную, но ничего не сказал, лишь молча выпил и вдруг, глупо улыбнувшись, посмотрел на Фредрика и сказал, что завтра, если Фредрику захочется, они могли бы вместе порыбачить. Что его собственные сыновья рыбалку не любят.

Из всех дней, о которых папа упоминает в своих записных книжках, мне хорошо запомнился только этот, видимо, потому, что тогда я первый и единственный раз увидел его голым.

В записной книжке он пишет:

В последний наш вечер там я опять засиделся в гостиной после того, как все остальные улеглись. Я курил, заварил себе чай, читал случайно подвернувшуюся книжку, затем вытащил их фотоальбом — хотел напоследок посмотреть те странные снимки — и наткнулся на какие-то документы. Из них следовало, что турагентство связалось с больницей, куда положили папу, и установило, что причиной приступа было злоупотребление спиртным и лекарствами.

Внутри у меня похолодело.

Лекарства?

Какие еще лекарства?

Там были и другие документы, я и их тоже просмотрел. Некоторые относились к судебному разбирательству, начатому, по всей видимости, той весной. Причиной его стало происшествие на автовокзале в Кристиансанне, и, читая, я вспомнил, как папа однажды упоминал об этом, сказал, будто к нему безосновательно придрались, вот только я и не знал, что он это довел до суда. Как бы то ни было, дело он проиграл вчистую и его обязали выплатить судебные издержки.

Что же такое с ним творится?

Я поставил фотоальбом на место, почистил зубы и пошел в отведенную мне тесную комнатку. Там я разделся, лег в кровать и, погасив свет, уткнулся в подушку.

Но заснуть не получалось. Немного погодя я встал, вернулся в гостиную, сел на диван, поближе к маленькой тумбочке с телефоном, снял трубку и набрал номер Ханны.

Иногда я звонил ей по ночам. Если бы ответил ее отец, я бросил бы трубку, но такое было маловероятно: у Ханны в комнате стоял параллельный телефон и она всегда успевала ответить первой. И сейчас тоже.

Мы болтали час. Я рассказал ей немножко, как тут дела, что в конце лета у меня родится сестра или брат и что я не представляю, каково это. Рассказал, каким стал папа и про Ингве с Кристин. Она слушала, смеялась, когда я шутил, и тяжесть отступила, мы переключились на другие темы, заговорили об экзаменах, о моих прогулах, ее занятиях в хоре и о том, чем займемся, окончив школу.

Внезапно дверь распахнулась и в гостиную влетел папа.

— Все, пока, мне пора, — сказал я и положил трубку.

— Ты чего это вытворяешь, а, парень? — рявкнул он. — Ты хоть знаешь, сколько времени?

— Прости, — сказал я. — Я старался говорить потише.

— Да кто тебе вообще разрешил телефон трогать? И сколько ты проболтал?

— Час.

— Час! Ты хоть в курсе, сколько это стоит? Я тебе билет сюда оплатил, и вот, значит, благодарность? Ну-ка живо в кровать!

Я склонил голову, чтобы он не увидел моих слез, встал и, отвернувшись, прошагал к себе. Сердце колотилось, по телу расползался страх, а когда я, стаскивая с себя брюки, приподнял ногу, то заметил, что она дрожит.

Дождавшись, когда он точно уснет, я снова прокрался в гостиную, нашел ручку, лист бумаги и конверт и написал шутливую записку: мне очень неловко, что я воспользовался его драгоценным телефоном, но, по крайней мере, деньги за звонок возвращаю. Положив в конверт сто крон, я заклеил его, написал папино имя и сунул его на полку между книгами, где папа, скорее всего, нашел бы его после моего отъезда.

Дома я думал о папе редко, разве что когда он звонил или его присутствие проявлялось как-то иначе. Но проблема заключалась не в этом. Я начал жить двойной жизнью. По вечерам мне нравилось оставаться дома с мамой, мы пили чай и болтали, слушали музыку, смотрели телевизор или занимались своими делами, однако мне также нравилось бывать в городе и напиваться. Водительского удостоверения у меня не было, а автобусы ходили редко, но мама всегда говорила, что она приедет и заберет меня, мне достаточно лишь позвонить ей, пускай даже посреди ночи. Я звонил, она снимала трубку, и через час я открывал дверцу и садился в машину. Мама не возражала, если я пропускал стаканчик, но пьянство она, мягко говоря, не любила, поэтому многое приходилось от нее скрывать. Я ночевал у знакомых или говорил, что ей вовсе не обязательно меня встречать, меня подбросит кто-нибудь еще, и порой так оно и бывало, меня довозили до дома, а иногда я ехал на такси или дожидался ночного автобуса. Мама за мной не следила, она мне доверяла, и мое поведение дома не позволяло ей во мне усомниться. Находясь рядом с ней, я не притворялся. С Хильдой я тоже не притворялся. И напиваясь с Эспеном или еще кем-нибудь, я тоже был искренним. Я был искренним, но одна моя искренность не уживалась с другой.

Я скрывал от мамы и еще кое-что. Например, что прогуливаю школу. Такое случалось все чаще и чаще. Я больше времени проводил вне школы, чем в ней. Как-то раз я попался: вместо школы остался бездельничать дома, а мама вернулась раньше обычного. Последовал неприятный разговор, мама сказала, что в школу надо ходить, это важно, а на то, что важно, нельзя просто махнуть рукой. Она сказала, что в детстве со мной обходились строго, чересчур строго, и что сейчас она старается дать мне свободу, но я этой свободой злоупотребляю. Существуют определенные нормы, и я сам должен их для себя установить. Я сказал, что школа — не самое важное в жизни, мама ответила, что, может, и так, но «отныне ты будешь ходить в школу, вот и все, это твоя обязанность. Обещаешь?» Я пообещал. Обещание я не сдержал, но стал тщательнее заметать следы. Мне попался удивительно отзывчивый классный руководитель, он решил, будто мне приходится нелегко. Однажды на школьной экскурсии он сел рядом со мной и сказал: «Я знал, Карл Уве, что у тебя сейчас тяжелые времена, скажи, если тебе нужна помощь или если просто захочешь поговорить». Я улыбнулся и сказал, что так и сделаю, и едва не расплакался от этой внезапной заботы, но в следующий миг слезы отступили. Я прогуливал школу не оттого, что мне было нелегко, наоборот — мне нравилось прогуливать, болтаться по городу, сидеть со знакомыми в кафе, заходить на радио, покупать пластинки или читать, валяясь дома на диване. Я давным-давно решил, что учиться дальше не стану, все, что мы изучаем, — чепуха, а главное — это жить, жить как захочется, иначе говоря, наслаждаться жизнью. Для кого-то наслаждение жизнью заключается в работе, а для других — в том, чтобы не работать. Да, я понимал, что мне нужны деньги, а значит, мне тоже надо работать, но не все время, и не заниматься тем, что заберет все мои силы и поглотит мою душу, так что в итоге я превращусь в придурка средних лет, который только и делает, что подстригает кусты возле дома и печется о том, чтобы выглядеть не хуже соседей.