Ломоносов. Всероссийский человек - Валерий Шубинский

Дальше события развиваются так: Селим и Мамай сражаются на поединке, Селим одерживает победу, но тут на помощь Мамаю приходят его мурзы. Обо всем этом рассказывает Тамире ее дядя Надир. Считая, что Селим погиб, Тамира хочет заколоться, но тут, как deus ex machina, появляется Нарсим, который спасает своего старого друга Селима, а Мамая изобличает во лжи и убивает его в честном бою. Все эти интересные события происходят, однако, не на глазах у зрителя: герои рассказывают о них в многословных монологах. Чувства сцены у Ломоносова не было, здесь он уступал Сумарокову; зато некоторые фрагменты трагедии отличались истинно поэтической силой — например, монолог Насима, описывающего Куликовскую битву:

Уже чрез пять часов горела брань сурова,

Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце луч.

В густой крови кипя, тряслась земля багрова,

И стрелы падали дождевых чаще туч.

Уж поле мертвыми наполнилось широко,

Непрядва, трупами спершись, едва текла.

Различный вид смертей там представляло око,

Различным образом сопряжены тела.

Иной с размаху меч занес на сопостата,

Но прежде прободен, удара не скончал;

Другой, забыв врага, прельщался видом злата,

Но молча на корысть желанную упал.

Иной, от сильного удара убегая,

Стремглав на низ летел и стонет под конем,

Иной пронзен, угас, противника пронзая,

Иной врага поверг и умер сам на нем…

«Тамира и Селим» шла при дворе в исполнении кадетов дважды — 1 декабря 1750-го и 9 декабря 1751 года. Вторая трагедия Ломоносова, «Демофонт», законченная в ноябре 1751-го и напечатанная отдельным изданием в сентябре 1752 года, сцены не увидела. Во-первых, любительский театр в Шляхетном корпусе прекратил существование (правда, его место вскоре заняла приглашенная из Ярославля труппа Федора Волкова, на основе которой был в 1756 году создан профессиональный «Российский для представления трагедий и комедий театр»; во главе его был поставлен Сумароков). Во-вторых, как предполагает А. В. Западов, в самом сюжете трагедии, описывающей запутанные интриги при дворе фракийских царей (весь сюжет на сей раз — плод чистого ломоносовского вымысла), могли усмотреть намек на недавние события российской истории.

Так или иначе, Елагин спародировал трагедию Ломоносова, вероятно, желая тем оказать услугу своему учителю. Три года спустя он выступил еще резче и откровеннее.

В 1753 году по рукам стало ходить стихотворение Елагина, обращенное к Сумарокову:

Ты, которого природа

К просвещению народа

Для стихов произвела,

И прекрасные чертоги,

Где живут парнасски боги,

Мельпомена привела.

Научи, творец «Семиры»[90],

Где искать мне оной лиры,

Ты которую хвалил?

Покажи тот стих прекрасный,

Вольный склад и вместе ясный,

Что в эпистолах сулил?

Где Мальгерб, тобой почтенный,

Где сей Пиндар несравненный,

Что в эпистолах мы чтем?

Тщетно оды я читаю,

Я его не понимаю

И красы не вижу в нем.

Стихи вызвали всеобщее возмущение среди друзей Ломоносова. Поповский ответил Елагину посланием (не сохранившимся), в котором сравнивал Ломоносова с Вергилием. Шувалов написал Михайле Васильевичу письмо, полное похвал и резко осуждающее выходку Елагина. Русский Вергилий со спокойным достоинством отвечал русскому Меценату: «Хотя учинить отпор моим врагам, не знаю и весьма сомневаюсь, не больше ли я им благодарить и их хвалить, нежели мстить и уничтожать должен: благодарить за то, что они, во-первых, меня своей хулой хвалят и к большему приращению малой славы моей не пожалели себя определить в зоилы… второе, что они подали вашему превосходительству повод к составлению нынешнего вашего ко мне письма…»

Вероятно, в эти же дни Ломоносов написал одну из самых выразительных своих эпиграмм:

Отмщать завистнику меня вооружают,

Хотя мне от него вреда отнюдь не чают.

Когда зоилова хула мне не вредит,

Могу ли на него за то я быть сердит?

Однако ж осержусь! я встал, ищу обуха;

Уж поднял, я махну! а кто сидит тут? муха!

Как жаль мне для нее напрасного труда.

Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда.

Но вскоре начался новый скандал. По рукам пошла написанная Елагиным сатира «На петиметра и кокеток», начинающаяся, как и выше процитированные стихи, обращением к Сумарокову.

Открытель таинства любовныя нам лиры,

Творец преславныя и мудрыя «Семиры»,

Из мозгу родшейся богини мудрой сын,

Наперсник Буалов, российский наш Расин,

Защитник истины, гонитель злых пороков,

Благий учитель мой, скажи, о Сумароков!

Где рифмы ты берешь? Ты мне не объяснил?

Дальше идет описание автора, бедного стихотворца, который в поисках рифмы бегает «по горнице», грызя перо.

Когда б мя петиметр увидел в оный час,

Увидел бы, как я по горнице верчуся,

Засыпан табаком, вздыхаю и сержуся!

Что может петиметр смешней сего сыскать,

Который не привык и грамоток писать,

А только новые уборы вымышляет

И ими глупый полк кокеток лишь прельщает?

Пустой светский щеголь, «петиметр» — обычный предмет для сатир той поры. Подобный образ встречается и у Буало, и у Кантемира. Почему же сатира Елагина вызвала бурю? Дело в том, что по тексту рассыпаны были намеки, дающие понять, против кого на самом деле направлены сатирические стрелы. Петиметр, которого высмеивает Елагин, — не кто иной, как Иван Иванович Шувалов. Между прочим, по ходу дела оказывается, что петиметр этот — большой поклонник всего французского, причем не только одежды, причесок, косметики («Когда б из Франции не завезли помады, погиб бы петиметр, как Троя без Паллады»), но и литературы.

Сбирает речи все, в романах что читал,

Которые Даржанс[91]для бедности слагал.

Немецких авторов не зная презирает,

И в них добра найти отнюдь не уповает…

Елагин и Сумароков сами были ориентированы на французскую литературную традицию (хотя немецкий язык, обязательный к изучению в Шляхетном корпусе, был им знаком лучше). Дело тут состояло не в бытовых вкусах, а во внешнеполитическом курсе. За сатирой Елагина стояли враждебные Шуваловым придворные круги, не желавшие дружбы с Парижем.

Досталось и Ломоносову. По ходу дела иронически поминается «пиит», который: