Нездешние - Роберт Джексон Беннетт

Или двери.

Подойдя вплотную, она видит, что не ошиблась: это тяжелая металлическая дверь, выкрашенная точно под цвет стены. Мона водит ладонью по краю, ищет ручку или кнопку, но ничего такого нет.

Отступив назад, она всматривается. Пинает на пробу. Створка адски твердая, но по ту сторону явно пустота.

Комната. Может быть, сюда и послал ее Кобурн. Но как в нее войти? Такая дверь подошла бы для банковского сейфа, и тогда понятен код «шесть-шесть-два-шесть», но где его набирать или куда вводить?

Мона досадливо озирается. Дверь неприметно расположена в конце довольно тесной голой каморки, явно для мелкого служащего. На столе ничего интересного: карандаши, копирка, разбитая пишущая машинка, несколько картинок на стене. Она присматривается к фотографиям.

Вот семейный портрет: жена, двое детей, жена сидит на качелях из автомобильной шины. Ни одного знакомого лица. А вот другое, черно-белое фото, лицо самого скучного, неприметного на свете человека. Лысый, с обвислыми усами, в маленьких очках, с неживым усталым взглядом.

Внизу подпись: «Макс Планк».

Может, Кобурн имел в виду не «планку»? Тут ей вспоминаются уроки в старших классах: постоянная Планка. Это о ней, да?

– Шесть-шесть-два-шесть, – бормочет Мона и, поразмыслив, снимает фотографию со стены.

Там под рамкой крошечный кодовый замок, как от чемодана, с четырьмя латунными колесиками, с крошечными цифрами. Мона выставляет на них 6-6-2-6.

Сзади тихо щелкает. Обернувшись, она видит, что белая дверь отошла на сантиметр, можно подцепить пальцами. Мона тянет створку на себя.

За дверью на удивление большая комната, стены скрыты деревянными ящичками-ячейками. И еще старый кинопроектор, дюжина бобинных магнитофонов и нелепо громоздкий ящик аккумулятора. С потолка на цепочках свисает знак: «Отчеты».

– Уф, – выдыхает Мона. Входит и принимается заглядывать в ячейки.

Здесь сотни, сотни папок. Пролистав несколько, она находит только цифры, обсуждения экспериментов и так далее и тому подобное. Вот уж не думала, что ученым приходится столько писать. Все, что происходило в лаборатории, тщательно зафиксировано, где-то и как-то хранятся все числа, те, что на входе, и те, что на выходе, вплоть до марки, года выпуска и т. п. задействованного оборудования (даже, прости господи, аккумуляторов, по-видимому, заказанных специально для опытов).

Зачем было все это запирать? Что за секретность?

«Как же не запирать, – соображает Мона, – если записи невероятно, невероятно важные, или ценные, или опасные». А поговорив с Кобурном (или его изображением), Мона догадывается, что верно и первое, и второе, и третье.

Она оглядывается на кинопроекторы. Теперь понятно, почему у матери на чердаке обнаружилось столько пленок. Прихватывала на работе.

Мона просматривает ярлычки на катушках с фильмами. Все либо скучные, либо непонятные, кроме одного, с довольно непрофессиональным названием «Успех!!!». Сняв крышку коробки, Мона убеждается, что пленка цела.

В розетках есть ток – как видно, питание генератора дотягивает и сюда. Чувствуя себя уже опытным киномехаником, Мона заряжает пленку в проектор, разворачивает его к пустой стене и включает.

Опять немой фильм. По стене мечутся туманные желтоватые призраки. Мона настраивает резкость.

На стене-экране большая металлическая комната с линзами. Линзы заслоняет собой стоящий перед камерой доктор Кобурн. Он в коричневом пиджаке с заплатами на локтях и шикарной бородой (явно конец семидесятых, отмечает Мона). Доктор немного нервничает, стреляет глазами по сторонам, то и дело поправляет галстук. Должно быть, оператор что-то ему говорит, потому что он отзывается – что-то вроде: «А, что?» – и сторонится, открывая камере линзы.

Только сейчас их две – второе ответвление штанги, выглядевшее подозрительно пустым, поддерживает пропавшее теперь зеркало или линзу. От верхнего конца штанги тянутся, уходя из кадра, за спину снимающему, пучки проводов. Кобурн тихо обращается к кому-то, тоже вне поля зрения. Кивает и поднимает брови: «Готовы?» Снова кивнув, откашливается, натянуто улыбается и, выдержав паузу, начинает говорить в камеру.

Моне, конечно, ничего не слышно. Поэтому она садится и пережидает речь, затянувшуюся минут на пять. По ходу доклада лаборанты и научные сотрудники появляются в кадре, показывают листы бумаги или таблицы с метками даты и времени, с данными экспериментов. Кобурн указывает на них скованным от неловкости жестом – он все еще держится прямо, как накрахмаленный. Затем Кобурн обращает внимание зрителя на линзы.

Сунув руку в карман, он извлекает ярко-красный мячик размером с апельсин. Шар для крокета, узнает Мона. Не прекращая говорить, достает нож и делает на боку шара длинную царапину. Подходит ближе к камере, протягивает шарик к объективу – оператору приходится спешно перестраивать фокус, так что царапина хорошо видна: неглубокая, в форме буквы S. Потом Кобурн отходит обратно к линзам, и камера следует за ним – вместе с микрофонами, которые то и дело заплывают в кадр.

По обеим сторонам круглой металлической комнаты установлены два маленьких стальных столика. Кобурн кладет мяч на левый, ровно на середину, отмеченную косым крестом черной изоленты. Показывает на него и что-то говорит в камеру. Затем указывает в другую сторону, и камера разворачивается, останавливаясь на столике по правую руку. Этот пуст, но на нем тоже наклеен большой косой крест. Камера дает приближение и переключается на Кобурна. Тот, еще немного поговорив, указывает на свисающие с потолка линзы. Камера увеличивает их и дает возможность рассмотреть.

Кажется, оставшуюся линзу годы не тронули. И пара к ней такая же: обе идеально гладкие, и от них в неживом свете металлического кабинета расходится странный блеск.

Камера отъезжает. Кобурн выступает вперед, обводит рукой помещение и своих сотрудников, все еще невидимых для камеры. Вид у него восторженно-взволнованный, страшно возбужденный. Напоследок махнув рукой куда-то вбок, он кланяется и сходит со сцены. Судя по теням, Мона угадывает, что вышли и остальные сотрудники. Только камера продолжает работать, поворачиваясь из стороны в сторону, так что захватывает то стол слева с крокетным мячом, то линзы посередине, то пустой столик справа.

Мона настораживается. Ей понятно: то, что сейчас произойдет, небезопасно для присутствующих в помещении.

Она всматривается в квадрат на стене-экране. На нем ничего не меняется. Наконец линзы медленно разворачиваются, так что одна смотрит на правый столик, а другая на левый. Лампочка у основания штанги, под самым потолком, мигает. А потом долго-долго, пять минут и десять, ничего не происходит. Мона удивляется, что имелось в виду под словом «Успех!!!».

А потом начинается.

Только минуту спустя она замечает, что с изгибом стен что-то неладно. Она не взялась бы сейчас сказать, в какую сторону выгнута стена справа… внутрь, замыкая круг, как ей и следует, или наружу? Вглядываясь до боли в глазах, отчаянно моргая, Мона начинает понимать: если смотреть налево, возникает назойливое ощущение, что смотришь одновременно и вправо: и с правой стороной то же самое: как будто видишь и левую тоже. Словно кто-то взял и наложил друг на друга два негатива.