Чуть свет, с собакою вдвоем - Кейт Аткинсон

В кухне мать выковыривала из формы для выпечки русскую шарлотку; та сопротивлялась.

— Мне надо идти, мам! — крикнула Трейси из прихожей.

Сдернула с вешалки летний макинтош, помчалась на улицу, и приглушенные крики материного возмущения проводили ее по садовой дорожке.

Она бродила под дождем, заходила во все приюты и детские дома, что нашлись в телефонной книге. Никто и слыхом не слыхивал о Майкле Брейтуэйте — ну еще бы, Мэрилин Неттлз говорила, что ему поменяли имя. Трейси пыталась его описать — маленький, четыре года, мать убита, — но везде качали головой, везде захлопывали дверь. От полицейского удостоверения толку чуть — оно, собственно говоря, откровенно мешало. К себе в квартирку она вернулась к десяти вечера, мокрая как мышь. Вечеринка у родителей давным-давно закончилась, мать уже пропылесосила все до последней крошки на полу.

Теперь у Линды Паллистер был «хиллман-имп». Который, впрочем, никуда не ехал, потому что прямо перед ним на дороге стояла Трейси.

— Скажи мне, где он, Линда. Скажи мне, как его зовут.

Линда опустила стекло и сказала:

— Уходи, отстань от меня, а то полицию позову.

— Я и есть полиция, — сказала Трейси. — На мне, знаешь ли, не маскарадный костюм.

Надо было заехать ей в челюсть. Надо было выдергивать ей ногти один за другим, пока не скажет. Но тогда все было иначе.

Суббота

То, что было дальше, точнее всего назвать «ничто». Джексон оказался в кромешной темноте, парализованный, воздух ядовит, как в преисподней. Один раз в жизни он уже умирал, но тогда не было ничего подобного. В первый раз, после катастрофы на железной дороге, был классический сценарий с белым коридором, с мертвой сестрой и эйфорией. Он заглянул в рай — рай, порожденный, скорее всего, кислородным голоданием мозга. Видимо, на сей раз он пошел по лестнице в другую сторону.

Он уплыл во тьму, снова очухался и сообразил, что, вообще-то, не парализован, а связан — уподоблен не столько индейке в духовке, сколько египетской мумии. Лодыжки прочно скручены, руки стянуты за спиной, рот заклеен. Сначала больно, потом невыносимо больно, а через некоторое время все онемело, и от этого почему-то стало еще хуже. Башка болела, но не больше, чем должна, если ее били и пинали, — то есть ужасно. Хорошо, если выкрутится без черепно-мозговой.

Пожалуй, хорошо, если вообще выкрутится. На редкость некомпетентным червяком он неловко ерзал, пока голова не уперлась во что-то плоское и твердое. Он медленно маневрировал в пугающе замкнутом пространстве немногим больше гроба. Саркофаг странной формы, набитый чем-то вонючим.

Пока елозил, до него дошло, что он вдыхает пищевые отходы, аромат чоп-суи и неубиваемый запах жареной рыбы с картошкой. Он похоронен в большом контейнере для промышленных отходов вместе с объедками нескольких ресторанов, где подают одни жиры. Жужжала муха надо мной, когда я умирала[168]. Это потому, что здесь с ним заперта настоящая муха и она раздраженно жужжит, понимая, что ей тоже не выбраться.

От этой мысли ему несколько полегчало. Во всяком случае, он не рехнулся, не попал в ад и не превратился в гигантского червя. Его просто ударили по голове два крупных громилы и бросили в мусорный ящик.

Полегчало ему ненадолго. Позвать на помощь нельзя, пошевелиться невозможно — ерзанье не в счет — и никак не убежать. И к тому же где пес? Здесь его, кажется, нет. Может, ранен, валяется где-нибудь покалеченный? Собака в опасности.

Тут случилось кое-что похуже. Гораздо хуже. Густой рев мотора крупной техники. Рявканье низкой передачи, подъем и спуск гидравлических рычагов, беззаботный грохот и дружеские окрики — все симптомы прибытия утреннего мусоровоза. Джексон яростно задергался, пытаясь раскачать контейнер, — ни малейшего толка. Попытался взбрыкнуть связанными ногами, но почти не достал. Из-под ленты, заклеившей рот, вырывался разве что тихий отчаянный стон.

Рядом стояли другие контейнеры, он слышал, как их подкатывают к мусоровозу, как их поднимают, вытряхивают, ставят на место. Два контейнера. Его контейнер — третий. Он услышал, как один мусорщик сказал другому:

— Смотрел вчера «Высшую передачу»?[169]— а другой ответил:

— Не, жена «Балкера» смотрит. Надо бы подписаться на «Скай-плюс». «Балкер» — редкая хренотень.

Джексон слышал их совершенно отчетливо. Лежал в каких-то дюймах от них и не мог их позвать. Он пережил Залив, пережил Северную Ирландию и смертоносную железнодорожную катастрофу, а теперь умрет, как обычный отброс (собственно, в точности как отброс), — его сплющит в мусоровозе.

Контейнер дернулся и, подпрыгивая и грохоча, покатился к гибели. Джексон в опасности.

Значит, всё.

Конец.

До него донесся собачий лай. Не просто лай — яростное тявканье, способное довести человека до умопомешательства, если не прекратится сию секунду. Тявканье не прекращалось. Собака лаяла не умолкая. Тяв, тяв, тяв. Кажется, этот лай Джексон уже где-то слышал.

— Ну что такое? — спросил один мусорщик. — Что ты мне хочешь сказать, а?

— Что говоришь, Скиппи? — спросил другой, с дурным австралийским акцентом. — Что-что? Кто-то в беде?

«Я!» — беззвучно взревел Джексон.

Один мусорщик засмеялся:

— Скиппи — не собака, Скиппи — кенгуру. А это Лесси[170].

— Тогда уж Лестер.

Джексон будет умирать, а люди вокруг станут обсуждать, какого пола собака?

И вдруг солнце. Такое яркое, что Джексон ослеп. И свежий морской воздух. Свет и воздух, вот и все, что надо человеку, если вдуматься-то. И верный друг, который закатит грандиознейший скандал и не пустит тебя на великий небесный погост.

— Ну что, своих не бросаем? — сказал Джексон собаке, ковыляя назад в «Белла виста».

* * *

Тилли с утра пораньше заварила себе чаю. Славная погодка улетучилась, в кухонное окно хлестал дождь. На часах десять минут шестого, — вообще, Тилли теперь сомневалась, правильно ли понимает, но сейчас была вполне уверена, что на дворе утро, потому что за дверью своей спальни храпела Саския. Саския отрицала, что храпит, вечно ворчала из-за того, как шумит Тилли: «Господи, Тилли, вы ночью ревели, как скорый поезд в тоннеле» или (Тилли подслушала, как Саския разговаривает с Падмой, — вот, Падма, вспомнила же имя, без проблем) «Это невыносимо, я совсем не сплю, все равно что с гигантским кабаном в одном доме жить». И Падма ответила: «А беруши не пробовали, мисс Блай?»