Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс

— Может, лучше позвонить?

— Нет, лучше съезди.

Я говорю Тофу, что он остается.

— Запри дверь.

Я в машине.

Я герой.

На самом деле Джон никогда этого не сделает.

Он просто добивается внимания.

А может, и сделает. Черт возьми, может, и сделает.

Пробки будут убийственные. Уже пять часов. Блядь, машин будет немеряно, блядь, блядь. По трассе? Нет, еще хуже. Я доезжаю до Сан-Пабло, еду на юг, по прямой — но только зачем же обязательно в пять? У меня есть радио, и его надо включить, потому что если едешь на большой скорости, а дорога петляет, надо включать радио. Радио работает. Так осмысленнее, что-то происходит. Надо открыть окно. Теперь, когда окно открыто, надо сделать радио погромче. Что-то происходит.

Никогда он этого не сделает. С какой стати он стал бы говорить Мередит про таблетки, если бы собирался всерьез? Ага!

Джон теперь ходит к другому терапевту, сидит на золоф-те и ведет себя все безумнее и безумнее. Мы с Мередит по очереди возимся с…

— Меня рвало все утро, — скажет он.

Его все время рвет, выворачивает наизнанку, он харкает кровью, желчью и кусками печени. Почему — никто не знает. Он звонит, говорит странным голосом, медленно, тщательно выговаривая слова.

— Ты где?

— Дома.

— У тебя кто-то есть?

— Нет.

— А почему тогда у тебя пьяный голос?

— Это от лекарств.

По Сан-Пабло. Не так уж и страшно, теперь только проехать мимо Юниверсити, мимо всех этих бутиков…

Да проезжай ты, придурок! Да-да, ты, двигай!

По Сан-Пабло — в Окленд, там все дома перекошенные, запертые, пустые, похожи на декорации, они плоские — и все время включено радио, и там поет Пэт Бенатар, о эта Пэт Бенатар…

Да проезжай ты на своем грузовике, тупой говнюк, двигай! Давай, вперед! Придурок на «жуке», двигай! Каз-зел!

Ну что же так медленно-то? Время уходит, ушло уже слишком много времени. Сейчас он уже мертвый, наверняка мертвый. Да нет, жив. Придуривается. Хочет, чтоб на него обратили внимание, сочувствия хочет. Бесхребетное…

А может, и сделает. Может, теперь все по-настоящему. Не могу поверить, что все это снова творится со мной. Теперь у меня будет мертвый друг. А я хочу себе мертвого друга? Его можно использовать множеством разных способов… Нет, не хочу себе мертвого друга. Или, пожалуй, хочу мертвого друга, но чтобы при этом друг не умирал.

Около дома я начинаю размышлять, как попаду внутрь… Позвонить? Нет, звонить нельзя. Он мне не откроет, это же понятно… Как же я не придумал, как попаду в дом? Блядь, придется лезть по пожарной лестнице, а потом, наверное, вышибать окно… Черт, можно ведь позвонить кому-нибудь другому, в первую попавшуюся квартиру… Да, но только они спросят, кто я такой — а что я им скажу? Совершенно незачем рассказывать кому-то, что там творится… А впрочем, почему бы и не рассказать? Конечно, надо рассказать про этого придурка с таблетками! Я не подписывался хранить его секреты… Блядь, блядь… но вот — ага, наконец-то! выходит женщина! очень кстати! отлично! Проскользну в первую дверь, перехвачу вторую как раз вовремя, а женщина вполне себе ничего, такой шкодливый эльф на вид, а пахнет, как… что же мне ее запах напомнил? О! Джессику Стрэхэн в шестом классе! да, Джессика, я же должен был тебе позвонить, надо будет не забыть… А женщина-эльф действительно миловидная, может, чуть старовата, но тем не менее…

Блядь. Я взлетаю на четвертый этаж через три ступеньки, я стремителен, как индеец, и — черт побери, у него даже дверь открыта, и когда я врываюсь к нему и шарахаю дверью об стенку для пущего эффекта, то жду чего-то драматичного — крови, пены изо рта или мертвое холодное сине-зеленое тело, может, даже голое (почему голое-то?) нет, не голое, — но он просто сидит на диване, заваленном матрасами, и пьет вино.

Ебучка.

— Так. Какого хуя ты вытворяешь?

Он ухмыляется. Что я тут вытворяю? Ненавижу.

Или он все-таки их уже проглотил?

— Ты что, наглотался? — После езды и беготни по лестнице я взвинчен. — Ты их уже сожрал, да? Еб твою мать, если да, хуесос ебаный.

У него на столе таблетки лежат без упаковки, рассыпаны по скатерти из батика. Я показываю пальцем на россыпь таблеток — они лежат, как на выставке, как леденцы в стеклянной вазе.

— Это что такое, — спрашиваю я, показывая на кучку. — Это что за дрянь?

Он пожимает плечами.

Я обвожу взглядом комнату. Я теперь как полицейский. Полицейская собака. Робот. Ищу признаки чего-нибудь плохого — улики! Я спасу ему жизнь. Его единственный шанс — это я.

Я иду в ванную, открываю шкафчик с лекарствами, сметаю все чуть более яростно, чем нужно, что-то швыряю в сторону. Даже рушу что-то в душевой кабинке. Это своего рода развлечение. Возвращаюсь с двумя пузырьками — явно такого, что продают только по рецептам. Улика! С топотом выбегаю оттуда и нависаю над ним.

— Это что?

Он ухмыляется. Ебаная улыбочка.

— Что это за дрянь? Это оно? — Я тычу пальцем на стол, потом снова на пузырьки. Читаю этикетки. Золофт. Ативан. Что-то еще. Что такое золофт, я знаю, но понятия не имею, что такое ативан — может, от геморроя… — Так, ладно. Ладно. Слушай меня. Ты, ебанат, давай быстро говори, что за дрянь ты выпил, а то я звоню в полицию.

«Ебанат»? Где я откопал это слово? Я не говорил слово «ебанат» уже сто лет. Надо придумать что-нибудь поубедительней…

— Я ничего не пил, — хмыкает он: все это явно доставляет ему удовольствие. — Хорош париться. Остынь. — Он произносит это нарочито пьяным тоном. Гондон. — Все четко. Оно мягкое. — Он правда именно так и говорит. Мне хочется врезать ему по башке. С ноги.

— Тогда где остальное? — Я показываю на кучку таблеток.

Он невинно пожимает плечами, показывает открытые ладони, типа того.

— Ну и пошел в жопу. Я звоню копам. Пускай они разбираются. — Я ищу телефон. — Где телефон?

Телефон висит на стене. У него всегда порядок. Даже пустые бутылки в кладовке аккуратно расставлены в шеренги. Я набираю номер.

— Не надо, нне-нна-да, — говорит он неожиданно возбужденно и произносит второе «не надо» нарастяжку. — Я ничего не пил. Расслабься.

— Расслабься?

— Вот именно. Ра-асла-абься.

— Почему ты говоришь как урод?

Он делает жест, который означает «я выпил»: делает резкое движение рукой назад. Такой жест делают, если в руках ничего нет. Но поскольку у него в руках вино, он проливает его себе на рубашку. Полный стакан.

— Придурок.

Я смотрю на бутылку: она почти пуста. Он сидит один и посреди дня пьет «мерло». Я просто не понимаю, что это за человек. Ноги ниже колен у него в синяках, волосы всклокочены, словно он только что встал. Ну кем надо быть, чтобы напиваться в одиночку посреди дня? А еще этот календарь с девицами в купальниках. Все-таки я звоню.