Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

чем-то рассказывающий. Дети спокойно, почти не шевелясь, сидели на корточках. Она рассказывала историю о святом Кристоффеле[58], которого однажды ночью позвал из-за реки детский голос.

Минуту-другую Ханс тоже слушал, потом снова тихонько прошел через темные сени и вернулся домой. Он понимал, что ему никогда уже вновь не стать ребенком и не сидеть вечерами подле Лизы в дубильне, и опять обходил стороной как дубильню, так и Соколью улицу.

Глава 6

Осень меж тем вступила в свои права. В темных ельниках желтым и красным, будто факелы, полыхали немногочисленные лиственные деревья, ущелья заволокло густым туманом, а река по утрам дымилась от холода.

Бледный экс-семинарист по-прежнему день за днем бродил по окрестностям, нехотя, устало, избегая даже того скромного общения, какое было возможно. Врач прописывал капли, рыбий жир, яйца и холодные обтирания.

Ничего не помогало, и неудивительно. Всякая здоровая жизнь должна иметь содержание и цель, а юный Гибенрат то и другое потерял. Между тем отец решил, что он либо станет конторщиком, либо выучится какому-нибудь ремеслу. Мальчуган, правда, еще довольно слаб, и ему не мешает поднабраться сил, однако в скором времени надо будет взяться за него всерьез.

Когда первые путаные впечатления улеглись и Ханс уже и сам не верил в самоубийство, возбужденные и переменчивые приступы страха отступили, он впал в однообразную меланхолию и медленно, без сопротивления тонул в ней, словно в мягком иле.

Теперь он бродил по осенним полям, покорившись воздействию печальной поры года. Конец осени, тихий листопад, увядающие бурые луга, густые утренние туманы, зрелое, усталое желание растений умереть навевали ему, как всякому больному, тягостные, безнадежные настроения и горестные мысли. Ему тоже хотелось увянуть, уснуть, умереть, и он страдал от того, что юность его протестовала, с тихим упрямством цеплялась за жизнь.

Он смотрел, как желтеют, буреют, обнажаются деревья, смотрел, как из лесов наплывает молочно-белый туман, смотрел на сады, где после последнего сбора урожая жизнь угасала и никто уже не любовался пестрыми отцветающими астрами, смотрел на реку, где уже не купались и не удили рыбу, она была покрыта жухлой листвой, а на ее морозных берегах выдерживали одни только крепкие дубильщики. Уже который день река несла огромное количество выжимок, ведь на давильных площадках и на всех мельницах сейчас прилежно делали сидр, и в городе по всем улицам и переулкам веяло запахом чуть забродившего сока.

Сапожник Флайг тоже арендовал на нижней мельнице небольшой пресс и пригласил Ханса давить яблоки.

Весь мельничный двор заполонили большие и малые прессы, весы, корзины и мешки с фруктами, чаны, кадки, бадьи и бочки, целые горы бурых выжимок, деревянные рычаги, тачки, пустые повозки. Прессы работали, скрипели, скрежетали, стонали, взвизгивали. Большей частью они были покрыты зеленым лаком, и эта зелень в сочетании с буроватой желтизной выжимок, цветом корзин с яблоками, светло-зеленой рекой, босоногими ребятишками и ясным осенним солнцем создавала у каждого, кто это видел, заманчивое впечатление веселья, жизнерадостности и изобилия. Хруст раздавленных яблок звучал резко и аппетитно; случайно подошедший невольно спешил подхватить яблоко и вонзить в него зубы. Из трубок толстой струей вытекал сладкий молодой сидр, красновато-желтый и словно смеющийся от солнца; подошедший зритель невольно просил стакан и торопился снять пробу, а потом стоял со слезами на глазах, чувствуя, как поток сладости и удовольствия пронизывает его существо. А сладкий сидр еще и наполнял воздух своим веселящим, крепким, дивным ароматом. Вообще этот запах – самый замечательный в году, воплощение зрелости и урожая, и как же приятно уловить его перед близкой зимой, ведь тогда с благодарностью вспоминаешь столько хорошего, чудесного: ласковые майские дожди, шумные летние ливни, прохладную осеннюю росу, мягкий свет вешнего солнца и палящий летний зной, сиянье бело-розовых цветов и спелый, коричнево-красный блеск фруктовых деревьев перед сбором урожая, а заодно все прекрасное и радостное, что принес с собою год.

Для каждого эти дни были вершиной всего. Богачи и гордецы, коль скоро снисходили до личного присутствия, взвешивали на ладони свое наливное яблочко, пересчитывали десяток, а то и больше своих мешков, на пробу зачерпывали карманным серебряным бокальчиком отжатый сок и громко, чтоб каждый слышал, провозглашали, что в их сидр ни капли воды не добавлено. У бедняков мешок был один-единственный, они снимали пробу стаканами либо глиняными плошками, добавляли воды, но это ничуть не умаляло их гордость и радость. Тот же, кто по каким-то причинам не имел возможности делать сидр, бегал по знакомым и соседям, от пресса к прессу, повсюду ему наливали, совали в карман яблочко, а он вескими отзывами доказывал, что тоже знает толк в этом деле. Множество ребятишек, бедных ли, богатых ли, сновали вокруг с маленькими стаканчиками, с надкусанным яблоком или с ломтем хлеба в руке, ведь издавна существовало беспочвенное поверье, что во время отжима надо есть побольше хлеба, тогда живот после болеть не будет.

Сотня голосов гомонила наперебой, не говоря уже о ребячьем гвалте, и все голоса звучали деловито, взволнованно, радостно:

– Ханнес, подь-ка сюда! Ко мне! Угостись стаканчиком!

– Спасибочки, у меня уже в брюхе непорядок.

– Почем ты платил за центнер[59]?

– Четыре марки. Зато яблоки отменные. На, попробуй!

Иной раз случались и мелкие неприятности. Мешок рвался не ко времени, и яблоки выкатывались наземь.

– Ох, разрази меня гром! Яблочки мои! Пособи, народ!

Все помогали собирать, разве что несколько сорванцов норовили чуток урвать себе.

– А ну не воровать, паршивцы! Лопайте сколько влезет, но карманы не набивать. Погоди у меня, ишь, чистоплюй косорукий!

– Эй, соседушка, нос-то не задирайте! Вот, извольте-ка отведать!

– Ну чисто мед! Подлинно мед. Сколько выходит, а?

– Две бочки, не больше, зато на славу!

– Хорошо, что не середь лета давим, не то бы аккурат всё враз вылакали.

Не обходится нынче и без ворчливых стариков, которым непременно надо везде присутствовать. Сами они давно уже сидр не делают, но всё-то знают лучше и рассказывают, что, мол, в оны дни яблоки, считай, за бесценок отдавали. Все было куда дешевле и лучше, а чтоб сахар добавлять, так про это никто и слыхом не слыхал, да и вообще, сады плодоносили не как нынче.

– Урожаи в ту пору знатные были. Одна яблонька у меня аж пять центнеров давала.

Но сколь ни плохи нынешние времена, ворчуны-старики и сейчас от души помогают снимать пробу, а те, у кого еще есть зубы, грызут яблоки. Один даже схрумкал несколько больших груш и теперь мается животом.

– Говорю же, – назидательно замечает он, – раньше