Рассказы веера - Людмила Третьякова

Делал он так вовсе не из деликатности, в которой ему никто отказать не мог, а оттого, что всякий людской интерес и впечатления действительно трогали его и занимали.

А уж когда начинала с ним откровенничать Любовь Ивановна, что случалось весьма редко, он и вовсе обращался в слух и внимание.

– Я вполне понимаю, дорогая, почему ты решилась ехать одна. Есть такие положения, когда одно лишнее слово, сказанное некстати, какое-то движение, жест могут погубить все очарование происходящего. Сколько раз я в этом убеждался! Но можно ли бранить людей? Все разные, потому и столько несуразиц на земле. Я читал «Даму с камелиями». Да кто в Петербурге ее не читал! Там ведь Мари Дюплесси выведена как Маргарита Готье. Дюма, видно, не хотел тревожить ее истинное имя. А ты вот узнала. Как же надо тронуть сердце людское, чтобы, перевернув последнюю страницу, человек не поставил книжку на полку, а, растроганный, назавтра снова взялся за нее! Но я, ожидая тебя, уже волновался. Сегодня ты, как никогда, долго отсутствовала.

При этих словах меланхоличное выражение исчезло с лица Любови Ивановны, и она с жаром заговорила:

– Да! Ведь я тебе вот что еще не рассказала! Вышла я из кладбищенских ворот, кучеру приказала ждать, а сама думаю: дай пройдусь. Смотрю, посередине широкой улицы деревья рядком стоят, так себе, чахленькие, видно недавно посаженные. А в самом начале на чугунном столбе такая же чугунная табличка с надписью: «Бульвар Севастополь». Ну, понятно: Севастопольский бульвар. Как это тебе?

Григорий Александрович усмехнулся:

– А что тут скажешь? Это они в честь своей крымской победы назвали. Увы, не запретишь.

– Я и без тебя поняла, что это значит. Но каковы наглецы! Это нам, дуракам забывчивым, урок. Я совсем малолеткой была, а батюшкины рассказы о наполеоновском походе как сейчас слышу. Он говорил, а глаза платком промокал: друзей погибших вспоминал. Так почему же у нас нет, ну, скажем, улицы Взятия Парижа? Или площадь назвать Остров Святой Елены. Нет не площадь, а лучше переулок, скажем, Свечной. Я там, на углу Свечного и Садовой, жила. Невеселое местечко, погибельное. Но к такому случаю как раз бы оно и кстати. А то прыткие какие – у них уже и Севастопольский бульвар есть!

– Ах ты, патриотка моя! – смеялся граф. – Не одну тебя тот злосчастный бульвар раззадорил! Кузен Мишель мне недавно про своего отца рассказывал, князя Сергея Григорьевича.

– Какой Мишель, какой князь?

– Да князь Волконский, что в Сибири сидел по декабрьскому делу! Дядюшка мой. А Мишель – его сын, князь Михаил Сергеевич. Так вот какая история. Как только дядюшку из Сибири выпустили, он, добравшись до Петербурга, тотчас в Париж подался: вспомнить, так сказать, ратные дела и, думаю, еще и куртуазные: по молодости он шалун был, хват – ого-го! Его боевой товарищ Киселев, наш посол, помог ему быстро бумаги выправить. И вот уже дядюшка гуляет по Парижу в компании какого-то приставшего к нему француза.

Когда они оказались на том же бульваре, что и ты сегодня, этот мсье не без подвоха показал на надпись: «Бульвар Севастополь». Дядюшка Серж понял намек, промолчал. Идут дальше. Тут наш князь, у которого когда-то на генеральском мундире свободного места не было – весь в орденах, остановился, посмотрел сквозь узкую улочку вверх на Монмартрский холм и говорит своему спутнику: «Помнится, в двенадцатом году вон там, видите, стояла артиллерийская батарея моего родственника». Француз тоже все понял. И они подружились.

– Браво! – захлопала в ладоши Любовь Ивановна. – Так его! Вот вам!

– Стыдитесь, мадам, – с шутливой серьезностью урезонил граф жену. – Что вы так напали на французов? Право, они столько сделали для цивилизации!

– Ты лучше скажи, что они с Мшаткой, имением вашим крымским, сделали? Спалили – вот что они сделали, камня на камне не оставили от дома, парк испоганили. Ты мне сам рассказывал. А Ореанда кушелевская? Тоже уничтожена!

– Ты не совсем права, Любочка. Ореанда уже далеко не наша была! Царь Николай Павлович однажды путешествовал по Крыму, заехал к нам и очаровался. Пристал к отцу: продай да продай Ореанду, я своей жене подарок хочу к именинам сделать. Ну что тут скажешь?..

* * *

Жизнь в Париже не только не приедалась, а каждодневно одаривала Любовь Ивановну головокружительными впечатлениями. Она чувствовала себя на палубе брига, мчавшегося по волнам на всех парусах все к новым и новым горизонтам.

Париж удивлял: интерес к титулам и гербам здесь явно пошел на спад. Во дворце Тюильри, где жил император Наполеон II, предпочитавший придворным красоткам простых и доступных актрис, снобизм и высокомерие стали немодными. Говорили, что на одном из балов даже видели некоего краснодеревщика с супругой. Это никого не скандализировало. Правила хорошего тона претерпели изменения, теперь ценились способность к разного рода импровизациям, оригинальность. На одном из маскарадов четверо «рыбаков» внесли в парадный зал на обозрение сотен глаз свою «добычу»: прелестная русская аристократка Варвара Римская-Корсакова, входившая в круг самых приближенных дам императрицы, изображала «золотую рыбку», завернувшись, совершенно обнаженная, в сеть из золотых нитей. Все были в восторге!

Церемонные менуэты уступили место незатейливым, жизнерадостным полькам. Отпрыски знатнейших фамилий, приняв вызов времени и отбросив предрассудки, до упаду танцевали с хорошенькими горожанками, частыми гостями Тюильри.

Разумеется, старая почтенная аристократия, резко усеченная гильотиной санкюлотов, все еще тянула свой грустный век среди обветшалой роскоши Сен-Жерменского предместья. Но и здесь то и дело выдавали юных принцесс за сыновей промышленников и банкиров.

За громкой фамилией могла скрываться всего-навсего оборотистая особа. К примеру, все знали, что девица Селеста Магадор совсем недавно служила наездницей в цирке и была подружкой многих знатных шалопаев. Но, прибрав к рукам одного из них, стала-таки графиней де Шабрийан.

Чертова частица «де»! Все-таки кое-кому она по-прежнему не давала покоя. Даже Бальзак, щедро обласканный славой, не устоял и самовольно присоединил этот знак избранности к своей невыразительной фамилии.

Какой магией обладает аристократическое имя, словно впитавшее аромат веков, событий и уже само по себе многое говорящее в пользу счастливого обладателя, – об этом хорошо было известно Любови Ивановне, бывшей Кроль, бывшей Голубцовой. И теперь, когда кое-где сохранившийся в богатых домах Парижа мажордом старательно выговаривал: «Граф и графиня Кушелевы-Безбородко», она испытывала необыкновенные гордость и волнение.

Однако больше раутов и званых ужинов ей нравились костюмированные балы, которые давали то в Тюильри, то в Опере и куда валом валила самая разношерстная публика.

Григорий Александрович хотя и сопровождал жену, но в танцах, ради которых все затевалось, не участвовал, а отсиживался обычно в компании почтенных отцов, привозивших сюда повеселиться своих дочек.

С открытых галерей Оперы, откуда были хорошо видны танцующие пары, граф пытался разглядеть Любовь Ивановну. Он быстро и безошибочно находил жену среди толпы, находил и любовался ею, одетой с необычайным вкусом в одно из прелестных платьев, на которые шла уйма шелка, тафты, кружев и прочего. Любовь Ивановна предпочитала ткани насыщенных цветов: желтого, лилового, густо-голубого – словом, такие, которые наилучшим образом оттеняли ее яркую красоту брюнетки. Вместо принятых здесь цветов и бантов голову графини венчала на русский манер уложенная коса, перевитая либо жемчугом, либо нитями, составленными из небольших сверкающих алмазов.