Да будет воля моя - Дженнифер Бенкау

Она громко вздыхает. И это все? Сомнения человека искусства в самом себе, страх перед неудачей? С этими тенями, которые уже много лет хватают ее за пятки и к которым она привыкла, как к необходимости есть и пить, он пытается внушить ей только такой страх? Она с облегчением усмехается:

— Можешь говорить спокойно. Я уверена, книга мне понравится.

Он с удивлением смотрит на нее. Так, словно она сказала нечто совершенно неуместное.

— А даже если и нет, — быстро добавляет она, потому что знает, что люди говорят такие пустые фразы, которым не верят люди искусства, — тогда бы я тебе объяснила, что мне не нравится, а дальше ты мог бы сделать с моей критикой что хочешь. Забудь ее или используй для внесения изменений.

Теперь он тоже улыбается, но в его улыбке полно боли:

— Боюсь, что ты этого не поймешь.

— Тогда объясни мне.

— Нет. Ты… ты не поймешь, в чем дело.

— Якоб, я…

— Нет. Не будет никаких изменений.

Якоб остается при своем «нет» и оставляет ее наедине со своим недоумением. Он отрывается от нее, уходит на шаг в сторону, возвращается обратно и целует в лоб так осторожно, словно она сделана из тончайшего стекла. Затем он берет куртку, натягивает ее на свою голую грудь и застегивает пуговицы.

— Ты куда уходишь? — Дерия не может прийти в себя от мысли, что он сейчас уйдет. Он же не может всерьез собираться…

— Не бойся, — говорит он, — я буду неподалеку. Ты в безопасности, я клянусь тебе в этом. С тобой ничего не случится.

Он выходит в коридор. Натягивает ботинки на босые ноги и даже не завязывает шнурков.

Она стоит посреди спальни, все еще голая, униженная его поведением, которого не понимает, и наблюдает за ним через дверь. Якоб еще раз возвращается к ней. Его лицо мягкое, словно он только пришел, чтобы лечь с ней в постель, вместо того, чтобы уйти из ее дома.

— Почему ты уходишь? — спрашивает она. — Не уходи.

Он просто говорит:

— Тебе больше не нужно ничего бояться.

Затем он вытаскивает что-то из кармана своей куртки. Тонкую стопку бумаги.

— Я решил, что ты должна это прочитать. Независимо от того, какими будут последствия.

Что происходит? При всех этих артистических размышлениях — как он может посвящать столько мыслей просто какому-то тексту?

Она берет листки в руку.

Якоб поднимает ее руки к своим губам, целует ей пальцы и уходит. И лишь тогда, когда дверь за ним захлопывается, Дерия чувствует слезу на своей щеке. Она медленно скатывается по коже и затем падает на бумагу. В тот же момент в ней поднимается злость. Злость на того, кто с таким холодным расчетом играет ее чувствами. Злость на себя, потому что она это допускает. Злость на свое сердце, потому что оно сейчас так отчаянно бьется, хотя только что было исполнено счастья.

Лучше бы оно заржавело!

Она бросает бумагу на комод, бежит в ванную, чтобы принять душ, и поспешно одевается. Обнаженной она чувствует себя слишком ранимой. Затем она берет в руки пачку бумаги и неловкими движениями листает ее. В одном месте бумага надрывается. Ей все равно. Она хочет знать только одно — что там написано. Что в его глазах имеет такое значение, что он считает настолько важным, из-за чего вынужден так жестоко обходиться с ней.

Она садится на кушетку. Один подползает, трется головой о ее подбородок, а затем сворачивается на коленях, превращаясь в мягко вибрирующий клубок. Он немного успокаивает ее. Поначалу. Затем она начинает читать.

И понимает все.

Мой мир повернулся в новом направлении. В лучшем направлении. А затем неожиданно остановился.

Эллен не утруждала себя тем, чтобы позвонить. Она написала мне смс, и непонятно, почему тихого звука телефона на тумбочке было достаточно, чтобы разбудить меня.

«Ты сейчас вернешься».

Ночь уже почти закончилась, на горизонте за окном темно-синее небо уже распадалось на бесцветные нити, в которых в любой момент мог возникнуть первый по-настоящему голубой цвет дня. Рут тихо дышала рядом, словно ничего не произошло. Дни счастья были такими хрупкими, как ее сон, и так же закончились. Я сжал зубы, чтобы не заорать, что пошлю все к черту. Эллен не может переставлять меня с места на место, как игрушку. Я не дам этого сделать. Особенно сейчас, когда я достиг всего: писал статьи для «Седой леди» и, кроме того, нашел женщину, на любовь которой я мог ответить. Безо всяких усилий.

Я погладил Рут пальцами по волосам, и она смущенно вздохнула:

— Неужели тебе снова нужно уезжать?

— Нет, — сказал я и притянул ее к себе. Я солгал.

Мои апартаменты в Вашингтоне, несмотря на напряженное положение на рынке жилья, были еще свободны. Мне не нужно было никаких иных доказательств того, что Эллен все запланировала. Она послала меня в Нью-Йорк только по одной причине. Чтобы вернуть меня обратно.

Естественно, я попытался бороться, но чтобы достичь успеха, мне нужно было раньше видеть ее насквозь, а не только теперь, когда она дала мне знать: «Малыш, твоя голова торчит в петле, а твои руки связаны».

Она объяснила по телефону, что одного слова ее четырем подругам будет достаточно, чтобы весь город очень скоро узнал, что я не являюсь тем успешным немецким журналистом, за которого себя выдавал — нет, за которого мы меня выдавали.

— Это ведь не преступление, когда у тебя есть женщина-спонсор, — заметил я.

— Ты прав. — Я услышал холодный смех в ее голосе. — Ты подаешь мне более интересную идею. Может быть, мне донести до ушей Билла Карлайсла, что в твоем прошлом, наверное, кое-что было не таким, как утверждаешь ты. Я знаю, Якоб, что Билл постарел. Но поверь мне, к тому же я знаю его лучше, чем ты себе представляешь, — он был любопытным человеком, одержимым тайнами, точно таким же, как ты. Он вспомнит свои инстинкты, особенно если они касаются тайн будущего мужа своей дочери. Разве он не должен выяснить, Якоб, кто ты такой на самом деле?

Ей не нужно продолжать разговор.

Я поднял руки и опустил взгляд.

Эллен тем не менее не удержалась от того, чтобы нанести еще одни удар, со сладкой улыбкой:

— О-о, а что скажет Рут, когда узнает, что жизнь, которую ты хочешь разделить с ней, вся построена на лжи?

Я уже несколько месяцев снова живу в моих старых апартаментах. От тоски я переспал с половиной Вашингтона, но все это время страдал только по одной женщине, которую оставил с разбитым сердцем. Эллен была довольна своей работой, по крайней мере я так предполагал. Она сформировала мою жизнь, чтобы затем раздавить в своем маленьком худеньком кулачке, словно эта жизнь была бумажной фигуркой-оригами. Ее обычное хобби — отнимать у наивных мужчин их состояние — уже давно не удовлетворяло ее. Я предположил, что она заскучала. Теперь она пошла дальше — отнимать у людей счастье и, в конце концов, также остаток их достоинства. Она делала это с восторгом, похожим на эйфорию. С восторгом, который прятала за развлечением.