Ссудный день - Чак Паланик

Гэвин не хотел дерзить. Он питал к вождям Гейсии величайшее уважение. Вот только он желал правды. Вот только ее следовало произнести открыто, при всех. Вот только он не хотел быть гонцом, несущим дурные вести. Вот только молодость тут у всех проходит мимо.

– Сэр? – произнес он, чтобы его неудобные вопросы хотя бы звучали уважительно. – Мы вообще увидим свое отечество?

В зале раздались нестройные аплодисменты. Вот только Гэвин совсем не хотел сваливать проблему на голову этого Эстебана, который был из тех красавцев, каким стоит просто улыбнуться – и ты не можешь не улыбнуться в ответ, вот только неизвестно еще, какой он человек, кроме того, что очень красивый. Гэвин сразу вспомнил Шарм, как они с ней в последний раз играли в «мое-твое», такую игру, когда они распределяли между собой всех встречных на роль сексуальных партнеров, и главное было первым крикнуть «мое» или «твое», вот только в тот последний раз в парке Лорелхерст Гэвин показал на одного торчка, которого звали Ник, с метамфетаминовыми скулами и выжженными солнцем волосами, который еще катил перед собой тележку из супермаркета, в которую сгреб пол-аптеки, и Гэвин тогда заорал: «Твое!» А Шарм в ответ выдала ему двойника того смазливенького из «Томпсон Твинс», который с крашеным хной хайром и с белоснежной кожей, разве что одетого не в мешковатое шмотье из восьмидесятых – офигенного, короче, только Гэвин вдруг растерялся, потому что понял, что Шарм играет по другим правилам. То есть он-то хотел ее обстебать, а она выбрала для него самое лучшее, чтобы сделать ему приятно, а стеба она вообще не заметила, потому что ей на самом деле реально нравился метамфетаминовый торчок Ник.

Гэвин хотел ее поддеть, вот только она-то всегда хотела ему счастья с каким-нибудь двойником смазливенького из «Томпсон Твинс», вот только от этого было еще страшнее читать в ее письмах обоснования, почему эмиграция ему не светит никогда. Не из сестринской вредности она это писала, она хотела открыть ему глаза.

Вот только Эстебан ловко увильнул, начав распинаться об историческом опыте – мол, гомосексуалы издревле жили в монастырях и удаленных от мира обителях, где хранили и приумножали мудрость древних, изучая тайны природы, выводя новые сорта сладкого горошка, прилагая все усилия, чтобы наследие цивилизации не было уничтожено под пятой средневекового невежества.

Вот только Гэвина как-то не возбуждала перспектива наблюдать за сексом горошка, пока его собственное прекрасное горячее юное тело занимается сортировкой мусора. И он уже намеревался так и заявить открытым текстом, вот только тут на сцену выбежал администратор и сообщил Эстебану о срочном телефонном звонке. А когда Эстебан смылся, администратор подошел к микрофону и очень нехорошим голосом назвал имя Гэвина. Сказал, что к нему гости.

Гэвин пошел в приемную, а там сидела девчонка с таким количеством татух, что бойфренд ее после секса мог бы читать их как информацию о составе на коробке с хлопьями. И тут из дальнего угла вдруг выскочил совершенно голый, тощий, окровавленный старик. Голый, грязный, вонючий, весь в мелких сочащихся порезах. Вопреки своей воле Гэвин содрогнулся и отпрыгнул, будто наступил в густую паутину. Это, конечно, был не Ник, но типаж примерно тот же.

Гэвин посмотрел в глаза сестре и произнес:

– Твое.

* * *

Мужское достоинство свое Чарли в последнее время видел редко, ибо вечно погружено было оно во влажные отверстия Шасты. Вбирала Шаста его в себя и трудилась над ним, пока не возблагодарил он судьбу, что она последняя жена его, а не первая. Со дня на день полевые и домашние жены его должны были начать рожать. Будут отпрыски его рождаться быстро и часто, как вылетает из машины попкорн. Многих женщин осчастливил он одну за другой с перерывом в минуты. И плодиться они станут так же быстро и неукротимо, как сеял он в них свое благородное семя.

Многие из этих женщин служили ему без радости.

Ни в одной из них мужская сила его не нашла себе достойную пару. Кроме Шасты. Во влажные ее объятья исторгался он слишком часто. Была она ненасытным суккубом! Оставляла естество его выжатым и безвольным. Почти онемевшим и в то же время излишне чувствительным. Каждая неровность под колесами кареты болью отзывалась в утомленных яичках!

Как вовремя призвали его на совет вождей. Если Шаста все еще не понесла от него, остается признать, что задача ему непосильна.

Однако интуиция и надежда говорили ему, что все свершилось. Зеленоватая бледность стала появляться на лице королевы. Не раз она прерывала завтрак и бежала в уборную. Если королевская мудрость не подводила, Чарли зачал наследника в ее утробе.

Чарли возблагодарил Тора щедрой жертвой – обильным подношением сладкой брюквы и сочных побегов, достойным аппетитов бога. Теперь же, приближаясь к безмолвному городу, вождь радовался тому, что заручился поддержкой Одина и Локи. Ибо окружен был мертвый Портленд густым лесом. За прошедшие месяцы буйно разрослась в его пригородах цветущая буддлея, переплетенная с бирючиной и удушающим ковром можжевельника. Заброшенные сады теперь являли собой непреодолимую преграду.

Потребна была целая армия мечников, чтобы прорубить путь через сплошную стену чайных роз и кустов сирени. Будь свита Чарли менее многочисленна, они неизбежно сгинули бы в зарослях туи.

Однако растения были не единственной их заботой. Постоянную угрозу представляли обезумевшие местные жители. Одного люди Чарли заметили сразу. Тощий, как скелет, старик, наготу которого не скрывало ничего, кроме корки засохшей крови, пробежал мимо них по лесу. Этот бледный дух, весь покрытый бесчисленными ранами, выкрикнул: «Уолтер!» – и исчез в глухой чаще.

Прошло уже достаточное время, чтобы город признать безопасным. Остававшиеся в нем неприкаянные сожрали друг друга, а те, кто уцелел, были немногочисленны и слабы. Продираясь сквозь заросли, Чарли и его свита вдруг услышали тихую музыку. Невидимый музыкант наигрывал мелодию на струнном инструменте. Капитан стражи потребовал тишины, и рыцари и дровосеки перестали рубить.

Лишь пение птиц нарушало гробовую тишину города-призрака. Музыка стала громче, источник ее приближался, и наконец королевскому отряду явилась фигура.

Из чащи запустения и смерти навстречу им вышел человек. Худ он был как скелет и одет в лохмотья. Густая борода и длинные волосы почти скрывали под собой лицо оборванца. В руках у него была гитара, и на ней он рассеянно наигрывал что-то, пока не столкнулся нос к носу с королевской свитой. Лишь птицы да его музыка оживляли мертвую тишину.

Сидя на подушках в карете, Чарли был очарован мелодией. Давно ему наскучили представления придворных жонглеров и тирольские йодли.

– Подойди, бродяга! – позвал он. – Принадлежишь ли ты двору и господину?

Оборвыш поднял глаза от гитары. И не ответил, дерзкий наглец, лишь продолжил играть.

Один из стражей угрожающе поднял секиру.

– Говори! – велел он, готовый отсечь бродяге лохматую голову. – И говори в манере, принятой в Государстве Арийском!